Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Мне снова становилось грустно и зябко, и я быстро возвращалась в избу, чтобы разбирать Борины рукописи, готовя их к перепечатке на машинке. Марина Казимировна Баранович была любимой машинисткой Бори, так как печатала быстро, тщательно и вдумчиво. Боря часто писал Баранович записки и просил передать ей на словах уточнения, чтобы я донесла его мысль как можно полнее.

Борю интересовало мнение Баранович, которая с интересом следила за жизнью героев романа. Пастернак просил в записках подробно написать ее мнение о прочитанном. Особенно его интересовало мнение Баранович о второй книге романа.

В одном из писем Борис Леонидович написал ей: «Отдаю судьбу рукописи и на Ваше усмотрение». Пастернак всегда радовался письмам от близких ему по духу людей, к которым относил и Марину Казимировну, и не хотел, чтобы их письма приходили на Большую дачу или в Лаврушинский. Он просил друзей писать на мой адрес — на Потаповский, предупреждая, чтобы на конверте не упоминалась его фамилия. Боря не желал лишних разговоров с Зинаидой о доносах, которые регулярно поставлялись на Большую дачу доброжелателями [120].

В процессе наших блужданий в окрестностях деревни часто мы незаметно выходили на опушку леса. Шли, тихо беседуя, медленно через кустарник, встречая живописные полянки, переходя мелкие лесные ручейки, любуясь палитрой красок усыпанного пестрой листвой осеннего леса. Мы будто ступали по пестрому лоскутному одеялу, сотканному искусной рукодельницей — осенью. Покой и тишина умиротворенной природы дарили нам неожиданные встречи. Уже знакомых белок было у нас с десяток. Не раз вылетал прямо из-под наших ног будто игравший с нами в прятки крупный заяц. Боря по этому поводу иногда вопрошал: «Уже более часа блуждаем, а нашего косого так и не отыскали. Неужели наконец-то научился прятаться?»

Однажды мы вышли на светлую лесную полянку, где тихой музыкой лилось журчание ручейка. Мы остановились и, обнявшись, застыли, слушая нехитрую его мелодию, но вдруг нас насторожил негромкий треск переламываемых кем-то веток. Треск ритмично повторялся, и мы увидели, что на другой стороне поляны, совсем близко, в гуще коричневатой сетки кустов и веток стоит лось.

Причем махина его тела недвижима, лишь мерно колышется голова и, как игрушечные жернова, движутся губы. И, будто задевая струны-ветки, эти губы размеренно обрывают их, вызывая негромкий хруст. Я зачарованно и испуганно уставилась на лося, а Боря крепче сжал меня и шепчет: «Тихо, тихо», пятясь назад за деревья, чтобы не спугнуть хозяина леса. Когда мы, взволнованные, вернулись в свою теплую комнату, Боря сразу стал что-то записывать в тетрадке, приговаривая: «Эту встречу надо обязательно описать».

Дня через два Боря принес и прочел мне стихотворение «Тишина». Я спросила его:

— А почему ты думаешь, что это была лосиха, а не лось?

— У нее не было рогов, а глаза — очень красивые, — улыбнулся Боря. — Это еще раз говорит о правоте народной пословицы «у страха глаза велики», — смеясь, добавил он.

Действительно, я, видимо, от страха, не смогла запомнить, были ли рога у лесного зверя, а у Бори неожиданная встреча вызвала только восхищение статью лесной красавицы. Так родилось стихотворение «Тишина». Карандашная запись этого стихотворения, сделанная Борей в Измалкове, хранилась в моем архиве.

В «Еве» отразился фрагмент нашей летней измалковской жизни. Особо жаркие часы летом мы нередко проводили на берегу Самаринского пруда, в его правой части, где находились пляжи измалковских обитателей. Боря очень любил мои купанья в пруду, хотя я плохо плавала и даже дважды тонула — благо обилие пловцов обеспечивало и обилие спасателей.

Сидя вблизи воды на траве, Борис Леонидович с восхищением наблюдал за силуэтами женщин, выходящих из пруда. Он никогда не купался сам, а лишь снимал свои легкие туфли и иногда ходил по воде вдоль берега озера. Если я хватала его за руку и тянула вглубь, он всегда радостно сопротивлялся и говорил: «Как хорошо я понимаю сказочников, которые пишут о русалках, увлекающих влюбленных в омуты».

Отражения облаков, плывущих в зеркале озерной глади, живо ассоциировались у Бори с сетями местных мальчишек. Они ловили в пруду мелкую рыбешку, заводя свои самодельные сети под камышовые берега озера. «Ева» наполнена любовью к красоте жизни, в ней отразилось Борино восхищение картинами, которые он наблюдал на берегу Самаринского пруда в летние дни нашей счастливой жизни в Измалкове.