Солнце в день морозный (Кустодиев)

Жена кивнула.

— Я хочу попробовать изобразить народную жизнь, как ее помню сам, как знал ее мой отец, дед, и так же «разговорно», как у Брейгеля…

— Надеюсь, ты не будешь, как Курбе, рисовать похороны, хотя это тоже народная жизнь? — спросила Юлия Евстафьевна.

— Если бы я был здоров, красив и силен, как Курбе, может быть, меня бы увлекали темные краски и похороны. Но увы! — этого нет, и меня привлекает только праздничная сторона жизни. Вот сейчас. Я дав но во сне это вижу: мчится тройка на первом плане, на втором — в ряд ларьки, трактиры, карусели, театр народный. А дальше — березы в кружевном инее, похожие на облака. И главное — небо, малиновый закат русской зимы и чуть-чуть зеленый край. Как ты думаешь, мог бы я сделать это к осенней выставке "мир искусников"?

— Тш, тш… — жена подала знак, означавший: тише, кажется, сюда идут.

Легкой походкой вошел хирург и остановился посе редине комнаты. Мгновенным взглядом он оценил порозовевшее лицо больного.

— Вот видите, Борис Михайлович, что значит покой. Еще неделя-другая и у вас появятся силы, вы сможете, вероятно, даже работать.

Когда врач ушел, Юлия Евстафьевна аккуратно прикрыла дверь, и озабоченное лицо ее приняло выражение неловкости и замешательства: "Как же быть? Как теперь объяснить все этому милому доктору?"

Кустодиев засмеялся:

— Ты завтра пойдешь и все ему объяснишь без утайки. Врач знает, что половину болезней лечит сам больной. Вот я и лечусь… работой. Глядишь, я скоро и кисть смогу в руках держать! А пока… Ну-ка дай мне альбом, поставь его вертикально. Карандаш… Так… — приговаривал Кустодиев, приспосабливаясь рисовать лежа. — Надо записать сегодняшние композиции. Все это потом пригодится. Они у меня на очереди стоят. Так и толпятся… А «Масленица» не выходит из головы. Уже пять композиций перепробовал… Хочу главное передать — движение, неразбериху русской жизни. То вот себя в санях рисую, то купца рядом с испуганной девицей, то горизонтальную композицию, то вертикальную…

На другой день он легко скользил карандашом по бумаге и говорил торопливо, делясь с женой своими мыслями:

— Мы, русские, пренебрегаем своим, родным, у нас у всех есть какое-то глубоко обидное свойство стыдиться своей «одежды» в широком смысле этого слова. Хочется нам обязательно пиджачок с чужого плеча надеть. Мы отворачиваемся от того, что вокруг происходит. — Он помолчал. — Лев Андреевич уже все знает. На днях он разрешит нам принести сюда мольберт, краски, и я начну свою «Масленицу», сидя в кресле-каталке…

…На выставке общества "Мир искусства" осенью 1916 года появилось большое полотно под названием «Масленица».

— Говорят, Репин высоко о ней отозвался, — слы шалось в одной группе посетителей.

— Снова эти варварские краски! — возмущались другие.

— Ай-яй-яй, какая масленица! Вот назло вам всем, горюнам да нытикам, настоящий праздник! А то мы все стонем да плачем.

Среди публики, в основном завсегдатаев выставки. был один, очевидно, новичок. Он смотрел прежде всего на подписи и лишь мельком на картины. Только возле одной, которую, по всей вероятности, он и искал, остановился, сложив маленькие руки за спиной. Отошел на шаг, другой…

Блестит на солнце искрящийся снег. Тяжелый иней беззвучно падает с берез. Скрипит под санками сухой пушистый снег. Вот пробежал мальчонка следы от валенок наполнены голубовато-синим. "Повороти!" — кричит лихач в высокой шапке с красным околышем. Звенят бубенчики под расписными дугами. Мальчишки на санках мчатся под гору. А галки, галки! Радуются шумному городу, играющему на снегу солнцу, расцвеченным от зеленого до малинового небесам… «Масленица»!

Посетитель долго стоял у этой картины. Его подвижное лицо непрестанно менялось. Он даже хмыкал, словно решая какую-то трудную загадку.

Это был доктор Стуккей. Он думал о больном, который из-за полного паралича нижней части тела был обречен на дни, недели, годы неподвижности, на полное отсутствие впечатлений. И вдруг такая звонкая красочность, такое жизнелюбие, такой заразительный праздник. "Откуда? — думал Стуккей, мучительно морща лоб. — Откуда это у него — такой праздник? Быть может, это его лекарство? Он делает праздник людям — и лечит себя…"

Начиналась зима. Впереди был 1917 год.

"Это — ветер с красным флагом…"

Юлия Евстафьевна наклонилась к мужу, сидевшему в кресле-каталке, поправила одеяло. На коленях у него мурлыкала кошка с целым выводком котят: Кет-ти перетаскала их по одному из холодного угла комнаты и обосновалась на коленях у хозяина. Борис Михайлович был доволен: он тоже мог греть руки о теплую шерсть Кетти. В квартире было холодно, окна дрожали от ветра.

— Прошу тебя, пойдешь — будь осторожна, — попросил Кустодиев. Кажется, подморозило, скользко… А мне хорошо бы еще один плед.

— Я сейчас принесу.

Юлия Евстафьевна тут же вернулась, положила на ноги плед и нерешительно проговорила:

— Там у нас висит охотничье ружье. Вдруг к нам тоже придут с обыском?..

В соседних домах шли обыски — те, кого согнала Октябрьская революция, устраивали заговоры, прятали ценности, оружие, и красногвардейцы могли войти с обыском в любую квартиру.

— Ну что ты, Юлик. Иди, пожалуйста, и будь спокойна. Какое это ружье? Охотничье, старое…

Она кивнула головой без уверенности, наклонилась, поцеловала мужа и вышла из комнаты.

Кустодиев остался один.

Из их дома на Введенской улице хорошо виден красный кирпичный дом, купол церкви, деревья. Сегодня они черные от дождя. Уже много месяцев, более года (с тех пор, как болезнь приковала его к креслу) художник наблюдает жизнь этого уголка Петрограда.

Сегодня небо, растревоженное ветром, пришло в движение. Лилово-синие, почти черные рваные тучи бежали с запада на север вдоль багряного горизонта. По контрастности и яркости линий небо напоминало картины Рериха. Кустодиев подумал: "Мы видим природу и говорим: как на картине. Видим картину и говорим: как в жизни".

Последний год — весь как это небо, лилово-красное, подвижное, грозовое. Кустодиев вспоминал…

Конец февраля 1917 года: на улицах толпы народа, празднично, шумно, за окном, во дворе, на синем мартовском снегу студенты, гимназисты, рабочие. Красные ленты и алые флаги. То и дело стреляют. На Введенской церкви пулеметы. Кустодиев не отнимал глаз от бинокля в те дни, не покидал ни на минуту свой наблюдательный пост. Дочь Ирина надела красную матроску, синюю юбку и стояла тоже у окна: "Пусть видят, что и у нас в окне красное!.."

В те дни Борис Михайлович писал в Москву Лужскому:

"Целую Вас и поздравляю с великой радостью!

Вот Вам и Питер! Давно был под подозрением у Москвы за свою «казенщину» и «нетемпераментность», а тут взял да и устроил такую штуку в 3–4 дня, что весь мир ахнул. Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или лучше, в старинной феерии, провалилось куда-то все старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось, "яко дым"!!!

…Никогда так не сетовал на свою жизнь, которая не позволяет мне выйти на улицу — ведь «такой» улицы надо столетиями дожидаться!

Все сдвинулось, перевернулось, а многое так и вверх дном перевернулось — взять хотя бы вчерашних вершителей наших судеб, сидящих теперь в Петропавловке! "Из князи да в грязи". "Коловращение судеб!", "Туда им и дорога".

Охваченный всеобщим порывом, Борис Михайлович быстро сделал картину "27 февраля 1917 года". Это, собственно, документ, помеченный датой. Праздничный солнечный день. Голубой снег. Оранжевая стена дома напротив, а рядом красный кирпичный дом. Десятки людей. Тащат пушку. Несут флаги. Размахивают шапками. Поп воздевает руки на крыльце церкви.

А летом Кустодиев задумал писать Разина. Позировал ему Кирилл. Он сидел на тахте, подперев рукой голову, в полосатом бухарском халате. Несмотря на свои шестнадцать лет, по фигуре он вполне годился для Разина.