С того берега

— Ну, нынче по средствам живут одни посредственности, — приветливо и спокойно парировал аристократ.

Липранди, как предыдущие слова почти прямого обвинения выговаривая, так и сейчас, умелую пощечину получив, внимательно и пристально глядел на своего собеседника. Даже улыбнулся, одобряя ловкое «мо», но промолчал. Просителем все же был не он в этой беседе.

— А вы что же, против взяток, достопочтенный Иван Петрович? — игриво и легкомысленно спросил сенатор, заговорщически подмигивая Липранди, чтобы этим циническим вопросом и знаком равенства стереть возможную обиду.

— Весьма против, весьма, — тяжеловесно и хмуро ответил Липранди, ощущая свою грузность, несветскость и неповоротливость. — Вспоминаю часто древнего персиянина Камбиза, который повелел содрать кожу с живого судьи, злоупотреблявшего местом своим, и кожей этой обтянуть судейское кресло, на которое сел судейский преемник.

— Не припомню, кто из умнейших людей сказал, — ответил сенатор, поежившись от сочного тона, каким была рассказана история, — но сказал прекрасно, что не бери в России взяток чиновники, и жить в ней стало бы невозможно.

— Смягчение законов — дело постепенное, это вот как раз вам и виднее, — уклончиво ответил Липранди. Он решительно не понимал, о чем все-таки приехал говорить этот полуразложившийся патриций.

— А вот какой-то древний грек, кажется, сказал, что законы — это паутина, смертельная только для мух, а птицы ее разрывают, даже не заметив. — Собеседник веселился, словно разговор шел удачно для его просьб или намеков.

— Диоген Лаэртский это сказал, и вполне справедливо, к сожалению, — хмуро сказал Липранди.

— Память у вас невероятная! — вздохнул посетитель. — Но при этом, позволю заметить, нетерпимость каменная. Так целиком и разом осуждать, например, заступничество людей влиятельных за людей маленьких и сирых — это бесчеловечно и к тем и к другим, заметьте. А что, если малых сих обижают и впрямь безжалостно, а влиятельный заступник их — вполне бессребреник? Как тогда? Ситуация невозможная?

— А сегодня, по моим наблюдениям, — ответствовал Липранди вяло, чтобы удар пришелся потяжелей — так расслабляется умелая рука, опуская саблю с размаху, — сегодня из людей влиятельных бессребреник только тот, кто предпочитает золото.

— Браво! — прямо-таки с наслаждением засмеялся собеседник. — Какая пронзительная шутка, не замедлю рассказать ее нынче. С упоминанием автора, разумеется.

— Стоит ли? — сказал Липранди. — У меня и так врагов полно.

— А сколько может быть друзей, — сказал посетитель.

— Дружеские услуги, что при друзьях неминуемо, в моем положении весьма затруднены, — возразил Липранди. — Я почитаю себя на государственной службе.

— Но государственная служба — это прежде всего коллегиальность, — живо сказал собеседник и прямее сел в кресле, явственно показывая, что больше не намерен паясничать и любезничать. — Государственная служба предполагает оглядку на таких же, как мы все, смертных, на непременные слабости человеческие, на честь их мундира, который если они и замызгали ненароком, то долг наш чистого служения помочь подняться им, а не безжалостно затаптывать.

И еще он что-то такое добавлял служебно-гуманное, о разумном в отдельных ситуациях послаблении и прикрывании глаз, дабы не лопнули соединяющие всех нити единого усердия. Липранди понял вдруг, отчего так долго не догадывался. Просто официально это дело еще не поручалось ему, а его уже вычислили как взявшегося. Вот оно что, вот оно! Простое и грязное вместе с тем дело. Года четыре прошло, как закончился процесс восемнадцати богатых скопцов, присужденных к высылке. Все эти годы тек от них ручей подачек по каким-то мелким инстанциям, и исполнение приговора тормозилось. Но недавно они решили покончить со своими неприятностями разом, для чего с чьей-то помощью вышли на министерского секретаря. Тот за огромные деньги взялся вынести из министерства дело и в их присутствии сжечь у себя в камине. Липранди полученные им сведения довел до министра, а тот распорядился о срочном обыске. Обыск пришелся на день, когда вечером как раз предстояло комнатное аутодафе нежелательным бумагам. Нашли весь толстенный том под периной у кухарки в ее клетушке. Речь даже не о скопцах теперь шла (хоть и неясно было пока, кто нажимал пружины), а о своем же сотруднике.

— Вы два замечательных доклада представили на высочайшее имя по затребованию министра, — упористо говорил между тем сенатор, — один об искоренении взяток, а другой о картежных играх. Но ведь согласитесь, такой знаток должен и милосердие проявлять. Дабы редким по необходимости изъятием из правил еще пуще эти правила подчеркнуть и возвысить, как не бывает суда без милосердия…

— И правды, — мягко сказал Липранди.

— Спасибо вам за все справки о скопцах и за исключительно, исключительно интересный разговор. — Сенатор поднялся медленно, и Липранди тоже встал, почтительно чуть вперед подавшись, слушая внимательно и ясно.

— Жалко мне, знаете ли, просто жалко и несчастных стариков, без того уже себя обездоливших, и несчастного картежника этого, притчу сегодняшнюю во языцех.

Вот теперь все было сказано открытым и прямым текстом, и, хотя никаких не высказано просьб (не привык посетитель просить, ему достаточно всегда изъявить свое мнение и точку зрения), Липранди ощутил безвыходность собственного положения. И хотя ни на йоту не собирался он отступаться от своих понятий справедливости а беспристрастия (и не отступился, кстати), но сейчас мучительно захотелось ему как-нибудь переиграть ситуацию, объясниться, выйти из тупика, в который резко и прочно вогнал его незначащий разговор этот. И поэтому, стоя уже, внешне безупречно внимательный, на самом деле вполуха слушал он комплименты, расточаемые ему высоким посетителем, и почти открытый перечень возможностей для Липранди, которые не то чтобы обещались, но провиделись, предполагались, обрисовывались.

А потом деловой патриций ушел твердой поступью опытного подагрика, и Липранди грузно осел в кресло, обдумывая, как поступать.

И не изменил ни в чем безупречности, как он ее понимал. И не жалел даже, что в общем впустую выполнил свой служебный долг в обоих означенных делах (отдан был, правда, в арестантские роты сам Клевенский, где и умер скоро от непривычности, а виновники истинные все почти открутиться смогли, да и скопцы так и остались в столице, закупив кого-то более удачно). А от того визита, оставившего у Липранди след неизгладимый в памяти и негаснущее с той поры чувство опасности, отсчитывал он все свои последующие неприятности.

8

Через день спички лежали так же точно, как позавчера, когда Огарев уходил от Хворостина. И горячий кофе появился через минуту после его прихода, словно заваривали его из постоянно кипящего самовара. И синий теленок безмятежно пасся на синей луговой траве, где лежали теперь куски холодной курицы.

— Возобновим? — сказал Хворостин так приветливо, что у Огарева мгновенно снялась давящая легкая боль на сердце. Пожав холодноватую, но очень твердую руку Хворостина, усевшись в кресло так, что всей спиной ощутил его податливую спинку, почувствовал Огарев с приятностью: дома. И, как неизменно в эти дни происходило с ним при каждом приятном ощущении, кольнула мысль: ведь больше этого не будет. И вопрос, подавляемый немедленно: а не важней ли именно эта приятность, нежели твердая и последняя решимость уезжать? Может быть, она перевесит чашу, которая твердо тянула вниз, но благодаря самому перевесу словно лежала прямо на душе плотной и плоской тяжестью.

— Спички те же? — поинтересовался он.

— Те же, — охотно откликнулся Хворостин. — Те же самые. Я довольно много сидел над ними. Вы, того не зная, очевидно, очень заражающе действуете. Странное это какое-то влияние. Пассивное, что ли, не знаю уж, как назвать. Вы ведь ни в чем меня не пытались убедить, но после вашего ухода я немедленно принялся пересматривать свою жизнь.

— Это с какой же целью? — улыбаясь, перебил Огарев, радуясь, что сидит здесь и разговаривает с этим странным человеком, холодно рассматривающим свою собственную жизнь беспощадным сторонним взглядом.