Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им сам

— Это дело должно умереть между нами. Сейчас мы пойдём шагов за двести отсюда и будем стреляться в упор из этих пистолетов.

— О, сударь, вы отведёте меня, куда вам угодно, и убьёте, если пожелаете, ибо я не создан для того, чтобы драться.

— Значит, вы трус, согласный получать палочные удары?

— Как вам будет угодно, сударь, но любовь ослепила меня. Я вошёл в эту комнату лишь четверть часа назад. Мадам и её компаньонка спали. Вы появились, когда я только снимал рубашку. А до сей минуты мне ни разу не довелось быть перед лицом этого ангела.

— А уж это, — с живостью поддержала его сама потаскушка, — истинно, как Святое Евангелие.

Тем временем несчастный каноник кое-как натянул свои одежды.

— Следуйте за мной, сударь, — ледяным тоном приказал я и повёл его к себе в комнату.

— Как вы поступите, если я прощу вас и позволю убраться подобру-поздорову?

— Ах, сударь! Не позже чем через час я уеду отсюда, и вы никогда меня не увидите. Если же нам и случится встретиться, можете не сомневаться, что найдёте во мне человека, готового на любые услуги.

— Превосходно. Идите, но впредь старайтесь не забывать об осторожности в своих любовных делах.

Засим я отправился спать, весьма довольный всем происшедшим, ибо мог теперь считать себя полностью свободным от моей мошенницы. На следующий день прежде всего пошёл я к Кортичелли и со спокойствием, но вполне твёрдо велел ей немедленно укладываться и ни под каким видом не выходить из своей комнаты до самого отъезда.

— Я скажусь больной.

— Как тебе хочется, но вряд ли это интересно кому-нибудь.

Не дожидаясь её возражений, я отправился рассказать мадам д'Юрфэ о ночном происшествии, коему она от души посмеялась. А мне надо было расположить её обратиться к оракулу за советом, как поступить дальше после совращения юной Ласкарис чёрным гением в образе священника. Оракул ответствовал, что мы должны завтра же ехать в Безансон, а оттуда маркиза отправится в Лион, где будет дожидаться меня, пока я не препровожу графиню и её гувернантку до Женевы и распоряжусь там их отправкой на родину.

Добросердечная безумица была в восторге и даже тут усмотрела знак благоволения Селениса. Мы условились, что я приеду к ней весной следующего года для задуманного превращения её в мужчину.

Всё было готово, и на другой день мы выехали, я с мадам д'Юрфэ в карете, а Кортичелли, её мать и две камеристки — во втором экипаже. По прибытии в Безансон я расстался с маркизой и направился вместе с матерью и дочкой по женевской дороге. В Женеве я, по своему обыкновению, остановился у “Весов”.

За всю дорогу я не только не сказал ни слова своим спутницам, но не удостоил их даже взглядом. Обедали они вместе со слугой, нанятым мною по рекомендации г-на Шаумбурга. Я просил знакомого банкира найти для меня возницу, который взялся бы доставить в Турин этих двух женщин. Одновременно я положил у него пятьдесят луидоров и взял вексель на туринский банк.

Возвратившись в гостиницу, я написал кавалеру Раиберти и отправил ему полученный вексель. В своём письме я сообщал, что к нему явится одна болонская танцовщица вместе с матерью и моими рекомендациями, и просил поместить их за мой счет на пансион в добропорядочном доме. Также я просил его доставить ей ангажемент, хотя бы и бесплатный, но одновременно предупредить от моего имени, что если мне станет известно о ее дурном поведении, то она лишится моего покровительства.

На следующий день явился возница и объявил о своей готовности ехать сразу после обеда. Я позвал обеих Кортичелли и в их присутствии обратился к нему: “Вот те две особы, которые поручаются вашему попечению. Вы получите от них деньги по прибытии с багажом в Турин через четыре дня, как это оговорено в контракте, один список коего находится у вас, а другой — у них”.

Через час начали запрягать лошадей. Кортичелли заливалась слезами. У меня не достало жестокости отправить её без некоторого утешения. Впрочем, она и так была достаточно наказана. Я посадил её с собой обедать и вручил рекомендательные письма для синьора Раиберти, а также двадцать пять луидоров, из коих восемь предназначались вознице. Она просила у меня сундук с тремя платьями и отменно красивой пелеринкой, которые подарила ей мадам д'Юрфэ, однако я отвечал, что поговорим об этом в Турине. О шкатулке уже не было и речи, а её слезы нисколько меня не разжалобили. Я отправлял её с куда большим имуществом, чем она привезла из Праги, — у неё появились роскошные наряды, красивое бельё, украшения и подаренные мною дорогие часы. Всё это стоило много дороже, чем она заслуживала. При расставании я отвёл её к экипажу, и отнюдь не ради этикета, а дабы ещё раз поручить заботам возницы. Когда они уехали, я почувствовал, что избавился от тяжкого груза.

Я получил два письма от синьора Раиберти, в которых сообщалось, что он исполнил мои инструкции касательно Кортичелли и что она должна получить ангажемент на карнавал в качестве первой фигурантки. Теперь уже не оставалось никаких дел в Женеве, а мадам д'Юрфэ, согласно нашему уговору, ждала меня в Лионе.

Отправился я рано утром и на следующий день уже достиг сего города. Однако мадам д'Юрфэ там не оказалось — она поехала в Бресс, где у неё было имение. В оставленном письме она выражала желание видеть меня, и я без промедления поспешил вслед за нею. Встреченный обыкновенной её любезностью, я, не отлагая, заявил, что должен ехать в Турин, где буду дожидаться Фредерико Гвальдо, главу Ордена Креста и Розы, и при посредстве оракула передал ей, что он прибудет вместе со мной в Марсель, и тогда исполнятся все её желания. Оракул также не советовал помышлять о Париже ранее этой встречи, а дожидаться известий от меня здесь, в Лионе.

По возвращении в сей город мадам д'Юрфэ понадобилось пятнадцать дней, чтобы изыскать пятьдесят тысяч франков, необходимые для моего путешествия. Она также отдала мне три платья, обещанные Ласкарис, которые, впрочем, Кортичелли так и не увидела. Одно из них, отделанное соболиным мехом, было совершенно исключительной красоты. Я выехал из Лиона с княжеской роскошью и направился в Турин, где меня должен был ждать тот самый Гвальдо, бывший на самом деле никем иным, как обманщиком Асканио Погомассом, коего я выписал из Берна, полагая, что легко смогу заставить сего фигляра играть нужную мне роль. Как увидит читатель, я жестоко заблуждался.

Когда я подъезжал к Турину, в Риволи меня встретила Кортичелли, которую кавалер Раиберти упредил о моём приезде. Она вручила мне письмо этого обязательного человека, где был указан нанятый им для меня дом, ибо я не желал останавливаться в гостинице. Сделавшаяся послушной как овечка, Кортичелли покинула меня при въезде в город. Я обещал навестить её и поспешил на свою квартиру, оказавшуюся удобной во всех отношениях.

Любезный кавалер Раиберти не замедлил нанести мне визит и, сделав отчёт в деньгах, потраченных на Кортичелли, возвратил оставшееся. Я сказал ему:

— Я совершенно не стеснён в средствах и намереваюсь возможно чаще приглашать к себе и угощать моих друзей. Не найдётся ли у вас хорошего повара?

— У меня есть истинный артист кулинарного художества, вы можете взять его хоть сегодня.

— Вы не человек, а золото, синьор кавалер! Договоритесь с этим маэстро, но предупредите, что на меня трудно угодить.

— Вам уместно сделать визит графу Аглие, — посоветовал мне Раиберти, — он уже знает, что вы содержите Кортичелли, и я должен сообщить вам, что дама Пиаченца, у коей она остановилась, имеет формальное распоряжение не оставлять вас наедине с нею.

Сей приказ показался мне весьма забавным, но поскольку я уже был равнодушен к Кортичелли, то нимало не огорчился, тогда как достойный кавалер, полагавший меня влюблённым, выражал своим видом искреннее соболезнование.

— Её поведение здесь, — сообщил он, — вполне безупречно.

— Я рад слышать это.

— Вы могли бы устроить так, чтобы она взяла несколько уроков у балетмейстера Дюпре, который тогда непременно поставит её в карнавальное па-де-де.