Насмешник

Думаю, по любительским меркам, он обладал неподдельным талантом, но великим виртуозом он показал себя на сцене повседневной домашней жизни. Встречая своих гостей, он был мистером Хардкастлем [84], перед студентами, товарищами сына, — Лиром. Между этими двумя крайностями он в то или иное время предстал в ролях всех наиболее приятных персонажей Диккенса. Элен Терри [85] называла его «этот милый коротышка мистер Пиквик». Не нужно думать, что я приписываю ему неискренность. Просто такова была его натура, всякую мысль или чувство он немедленно должен был «сыграть».

Он никогда не хандрил. У него был живой характер, и шутка или похвальное слово мгновенно излечивали его от чернейшей меланхолии. Несмотря на мучительный кашель и дыхание с присвистом, он говорил все тем же поставленным голосом, в паузах между приступами произнося цитаты, в которых призывалась смерть-избавительница. Его трудное дыхание услышали бы и на галерке в Друри-Лэйн [86].

Не зная покоя, он расхаживал по дому и часто при этом тихонько напевал. Кое-какие из тех песенок, думаю, помнились ему еще по Мидсомер-Нортону, где он слышал их в шорницкой, вроде вот этой, похоронной, которая начиналась такими словами:

А еще он импровизировал, обычно на мелодию церковного гимна, что-нибудь насмешливое о своих знакомых или о себе. В мрачном настроении он напевал на мелодию вальса:

Еще он разговаривал, не бормотал что-то рассеянно себе под нос, но пылко обращался к воображаемой аудитории. Он никогда не испытывал денежных затруднений, но ни одного чека не подписал без крика: «Откуда я возьму такие деньги? Они меня разорят. Не на что будет меня похоронить». Он не впадал в отвратительную ярость, но часто бурно возмущался и столь же бурно выражал удовольствие, изумление, благодарность и привязанность. Он одинаково легко разражался и слезами, и смехом.

Это соединение в моем отце любви к литературе и актерского таланта одарило мою юность богатством, которого мне хватило на всю жизнь. Он декламировал с такой точной интонацией, убедительностью и разнообразием, что, по моим впечатлениям, его превосходил единственно сэр Джон Гилгуд. Запомнилось, как на протяжении лет восьми три или четыре вечера в неделю, когда отец бывал дома, он по часу или больше читал мне, брату и друзьям, которые могли заглянуть к нам, из своих любимых авторов — больше всего Шекспира, Диккенса, Теннисона, много из Браунинга, Троллопа, Суинберна, Мэтью Арнольда. Часто это был настоящий спектакль: «Наоборот» или «Дневник человека, который был никто». Иногда он читал пьесы, популярные в дни его молодости: «Судью», «Веселого лорда Квекса», «Школу», «Как важно быть серьезным» — встав, расхаживая по комнате и изображая персонажей, как он видел их на сцене. И если бы не его превосходная игра, этот невысокий, пожилой, тучный человек, с такой живостью изображавший героинь забытых комедий, мог бы выглядеть несколько смешно. Однако он играл так, что мы от него глаз не могли оторвать. Но с особой любовью я вспоминаю, как он усаживался в кресло под лампой с красным абажуром, рядом на маленьком столике — стопка книг; отрешенно, избегая всяческих театральных жестов или эффектов, давая свободно литься волшебной мелодии поэтической речи, он декламировал стихи, которые мы вскоре уже знали наизусть. Его выбор не был каким-то особым. Большинство его любимых стихов входило в знакомые антологии или это были произведения поэтов его поколения, его друзей; но, когда ты слушал их в таком исполнении, снова и снова, в них открывались новые красота и смысл, как в литургии — тем, кто читает ее изо дня в день, из года в год.

Во время тех чтений английской прозы и поэзии несравненное многообразие английского словаря, каденции и ритмы языка вошли в мое сознание, так что я никогда не относился к английской литературе, как к предмету школьной программы, материалу, подлежащему теоретическому и историческому анализу, но как к источнику естественной радости. Это было наследство непреходящей ценности.

Отец дожил до семидесяти пяти и своим примером подтвердил правоту строк, в которых, как он часто признавался, находил утешение:

Я попытался обрисовать, каким отец был дома, в семье. Теперь я должен рассказать о чем-то гораздо менее важном для него, его профессиональных занятиях.

За двенадцать лет после окончания Нью-колледжа [87] он создал себе в Лондоне имя как литератор, не слишком громкое, но пользовавшееся уважением.

Эта категория людей, как и незамужние тетки, ныне почти исчезла. Она включала в себя тех, кто любил книги и все, что было с ними связано; кто мягко повелевал английским языком и почитал его, и все во многом ради того, чтобы оберечь его от порчи и искажения. Их целью было нечто-то более высокое, нежели однодневка журналистика, но они слишком уважали литературу, чтобы претендовать на бессмертие; они заслужили суровый выговор от мистера Сирила Конноли [88] в то время, когда тот верил, что «единственное назначение писателя — создать шедевр». Их главой был Эдмунд Госсе. Сегодня этот широкий, гладкий поток разделился на отдельные рукава: появились репортеры, пишущие для популярной прессы, которые больше берут интервью у авторов, нежели рецензируют их книги, заклинатели на телевидении, официозные критики с их грубым жаргоном и ограниченным вкусом, а еще самозванцы, которые вообще неспособны писать, но ездят с одного международного конгресса на другой, обсуждая трудное положение писателя в современном мире. Мой отец никогда не выступал на радио, не заканчивал никаких факультетов или курсов, готовящих профессиональных критиков, а лишь много читал, питал благородную страсть к литературе и никогда не посещал литературных конгрессов. Он писал биографии, эссе, рецензии, causeries [89], стихи (подражая Гилберту [90], Теннисону или в манере Остина Добсона [91]); он читал рукописи для издателей, редактировал переиздания классики и всегда подробно и полно отвечал каждому, кто обращался к нему за советом.

Перед моим рождением он получил и принял предложение занять должность директора-распорядителя издательства «Чэпмен и Холл», августейшего, но в ту пору несколько одряхлевшего. С того времени работа в издательстве стала его главным делом, и все мое детство его не бывало дома с восьми утра и до шести вечера. Он продолжал писать еженедельные обозрения, а во время Первой мировой войны, когда «Дэйли телеграф» сократила свои литературные страницы, писал более объемные статьи для ежеквартальников, которые впоследствии вошли во второй том его собрания эссе «Традиция и обновление»; это свидетельство его честного отношения к литературе в тот период, когда он одновременно исполнял роли издателя и критика и, насколько я знаю, никто не подвергал сомнению уместность подобного совмещения.