Я дрался в СС и Вермахте

 —  Вы жили на тракторном заводе?

 —  Нет, я жил в лагере военнопленных, который располагался рядом с заводом. Я все время был на тракторном заводе, я оттуда выходил ровно один раз, на 1 Мая, нас строем и под охраной отвели в кино. Там показывали немецкий фильм «Белый сон», на немецком языке с русскими субтитрами. Еще, я должен сказать, у меня был еще один контакт с гражданскими. Одна старая русская mamochka спросила у нашего бригадира, нет ли у него двух надежных людей, которые ей помогут собрать урожай картошки. Наш бригадир назвал меня и моего товарища, и нас забрала эта старая дама, возраст я сейчас не могу оценить, я был молодой. Мужа у нее уже не было, дети были где-то далеко, но был урожай картошки и овощей. Наш бригадир забрал нас из лагеря, без охраны, и отвел нас двоих к ней, она жила в деревянном доме, по-спартански, но прилично. Мы выкопали картофель, перебрали его и сложили в подвал под домом, чтобы он зимой не замерз. Потом это старая дама приготовила нам картошки, у нее была коза, и она дала нам большую миску йогурта. Первый раз в плену я сытно поел. Я эту старую даму никогда не забуду, потом она нас отвела обратно в лагерь. Я в России никогда не пытался бежать из лагеря, потому что я владел русским языком несвободно, и поэтому у меня не было никаких шансов.

 —  Как вы в лагере относились к антифашистам?

 —  Я к ним не очень хорошо относился, более того, я их ненавидел, потому что они были гораздо хуже русских. Среди антифашистов были нормальные люди, но те, кого я знал…

Один мой хороший товарищ, с которым мы вместе копали картошку у старой дамы, был из окрестностей Лейпцига. Он служил в военно-морском флоте, его не перевели оттуда в Ваффен СС, как меня. Его в 1948 году отпустили домой, но я это только потом узнал. Он добровольно записался в школу антифашистов. Он учился в школе антифашистов, его досрочно отпустили с обязательством поступить в полицию ГДР, точнее, тогда была еще зона советской оккупации. Он приехал в ГДР, поступил в полицию, учился и стал начальником уголовного розыска в Ростоке. Когда меня из-за эсэсовской татуировки отсортировали в другой лагерь, я ему сказал устно, письменно мы ничего передавать не могли: «Хельмут, если ты попадешь домой раньше, чем я, пожалуйста, съезди к моим родителям и расскажи им, что я еще жив и у меня все хорошо». Он так сделал. Он приехал домой в 1948 году, поехал из Лейпцига к моим родителям и сказал, что у него весточка от Гюнтера, у него все хорошо.

 —  Когда вы надели эсэсовскую униформу, каким было отношение к вам гражданского населения в Германии?

 —  Собственно, неплохое, потому что, с сегодняшней точки зрения, война была проиграна в 1942 году, после Сталинграда, но тогда Геббельс выступил на большом пропагандистском мероприятии и сказал, что мы хотим тотальной войны, да, и все закричали «ура». Это был конец, но в политической диктатуре никто не осмеливался выступить против «Хайль Гитлер». Тогда, в общей эйфории, было так, что Ваффен СС были признанными немцами частями, которые применяли в горящих точках, там, где вермахт не справлялся. У них была специальная, лучшая техника, лучшее вооружение. Я себя, как член Ваффен СС, дискриминированным не чувствовал, за исключением следующего случая. Когда мы, дивизия Ваффен СС «Гитлерюгенд», участвовали в наступлении в Арденнах, мы могли передвигаться только ночью, потому что американцы и англичане, со своими ябос и лайтнингами английскими, уничтожали все, что днем двигалось по дорогам. Мы двигались только ночью, мы въехали в Эйфель с нашими гусеничными транспортерами, в кузове которых были минометы, и ночевали там, в Эйфеле. Нас разместили по домам. Население Эйфеля — ультракатолическое. Мы были в крестьянских домах, в каждом доме было распятие и терновый венок. И они нам, солдатам, даже не дали воды. Была война, был 1944 год, они нас игнорировали. Это уже была оппозиция, восстание, это чувствовалось. Нас, 18-летних, ужаснуло то, что они с нами не хотят иметь ничего общего.

 —  Отношения СС и вермахта?

 —  Вермахт к Ваффен СС относился с завистью, как сегодня бедные к богатым. У Ваффен СС было все, лучшее оружие, самое современное оружие, у вермахта было устаревшее, поэтому они завидовали.

 —  Как вы восприняли известие о капитуляции?

 —  Об этом мы узнали в Познани. Я должен сказать, что это было для нас, немцев в нацистском смысле, непостижимо. Как такое вообще может быть, думали мы? Победоносная Германия лежит в руинах и капитулирует, бессильная и неспособная бороться. Все. Я приведу маленький пример, как нас подстрекали. У нас в народной школе в седьмом или в восьмом классе был классный руководитель, он был инструктор райкома партии [Politischer Amtsleiter], в СА еще была золотистая униформа, политических руководителей поэтому называли «золотые фазаны». Он ненавидел евреев и внушал это нам, невинным детям. У нацистов была антисемитская газета «Штурмовик», он эту антисемитскую газету приносил на уроки и читал нам, 12-летним, из нее статьи. Он воспитывал в нас ненависть к евреям. Каждое чтение он заканчивал следующими словами, я окончил народную школу в 1941 году, 70 лет прошло, но они до сих пор в меня впечатаны: не верь лисе в винограднике и не верь словам еврея. Каждый день он нам это говорил. Что мы, молодые люди, должны были думать?

 —  У вас в школе была молитва за Гитлера перед началом занятий?

 —  Нет, мы должны были петь песню. В школе были еще дисциплина и порядок, у нас были складывающиеся сиденья, скамейки на два или три человека. Когда учитель входил в класс, мы должны были встать, и звук от складывающихся сидений должен был быть как выстрел, «цак», и мы все стоим. Потом мы пели народную песню, потом садились, и начинался урок. В принципе нас сначала подстрекали, потом натравили, потом использовали в преступных целях и потом принесли в жертву. Я в 17 с половиной лет пошел в Имперское трудовое агентство, а в 24 года вернулся домой, это была моя юность. Ни одного дня отпуска, и ни одного дня за эти годы я не был дома.

 —  За что вы воевали? Каким был ваш персональный мотив?

 —  Когда мы стали солдатами, мы были последним резервом Гитлера, я 1926 года рождения, были еще 1927 года рождения, мы были последними. В Эйфеле, во время наступления в Арденнах, у нас еще был порыв, мы думали, что сейчас мы сбросим американцев в Канал. Но потом от воли к победе, даже у старых солдат, которые воевали с начала войны, ничего не осталось. Мы, в массе, плыли по течению без какой-либо цели. Мы знали, что это конец. От победоносного вермахта уже ничего не осталось. Когда мы капитулировали, я сказал: слава богу.

 —  Вы получили награды за войну?

 —  Нет. Я был слишком молодой. Я даже ефрейтором не был, я был простой солдат. Дядя моего отца был унтер-офицер, воевал в России с самого начала. Он получил Рыцарский крест за уничтожение 25 танков Т-34. Он приезжал в отпуск, сияющий, герой, но мой тесть сказал: «Зачем ему этот Рыцарский крест? Он получит железный крест на могилу». Так и получилось — погиб в России. Мне не нужны были награды, быть немножко трусом тоже может быть хорошо.

 —  В России есть стереотип о немецкой педантичности. Вам не мешало отношение русских к работе?

 —  Русские несколько равнодушны к качеству работы. Все равно как, главное, что оно работает. Немцы более целеустремленны. Но русские счастливее нас. Если у вас в голове цель и вы не можете этого добиться, вы в конечном итоге сходите с ума. В России, на тракторном заводе, мы до 1946, 1947 года работали с русскими женщинами, потом из армии начали возвращаться русские мужчины, и женщины с завода постепенно исчезли. Мы в литейном цеху лили алюминиевые блоки тракторных моторов. Крановщик, который грузил алюминиевые чушки в электропечь, был русский, Ваня его звали, ему, как и нам, было 18 лет, он хотел стать летчиком, он над нами все время подшучивал. Он говорил, что Гитлер капут, а нас пошлют в Сибирь на 25 лет. А мы ему говорили: «Ваня, ты шутишь». Мы с ним были в очень хороших отношениях.