Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

«Стараясь облегчить молодым людям учение, — говорил государь, — из них делают настоящие машины».

Я не знаю, на каком основании авторы двух историй об императоре Александре приписали возбужденному воображению г-жи Крюднер идею Священного союза и всеобщего мира: этот благородный проект мог зародиться лишь в сердце самого Александра.

Ни в эту эпоху, ни впоследствии, когда государь в различных случаях благоволил беседовать со мной о знаменитых писателях прошлого века и нашего времени, и даже о женщинах выдающегося ума, как г-жа Сталь, таланты которой он ценил, уверяя, что она признала ошибочность своих суждений о религии и самоубийстве: никогда, говорю я, государь не произнес имени автора «Валерии». Я удивлялась, что он не упоминал также о г-же Жанлис, выдающейся писательнице, изящной и плодовитой, написавшей столько полезных и интересных сочинений о религии, нравственности и чувствах, сочинений, за которые матери будут ей вечно признательны…

Государь соблаговолил спросить, какие у меня известия о моей семье; я повторила то, что слышала, что братья мои остались в Литве. «Ах! как я рад», — сказал государь с таким искренним выражением доброты, что я была тронута до глубины души. И он предложил мне по этому поводу несколько вопросов об их военной службе, о полках, которые были ими собраны против его войск; при этом он говорил совсем просто, с поразительной добротой, доказывавшей, что прекрасная душа его была недоступна какому-либо чувству злопамятства. Поистине, мне кажется, я предпочла бы, чтобы Александр гневался на моих братьев; я бы тогда имела смелость защищать их, тогда как его снисходительность почти что побуждата меня их обвинять; и разговор этот был мне так тяжел, что я с большим трудом, при сильном сердцебиении, выговаривала одно слово за другим.

С тем же величием души и чувством негодования государь отверг все доносы, которые поспешили представить ему при его прибытии в Вильну, доносы часто ложные, всегда гнусные, которые, даже когда они были правдивы, могли лишь возмутить столь чувствительное и великодушное сердце. Он объявил, что не хочет ничего слышать: он здесь, чтобы прощать…

Между тем в акте амнистии была одна тревожившая меня статья. В ней заключалась такая оговорка, что в марте месяце 1813 г. — срок, предоставленный литовским эмигрантам для их возвращения, имущества всех тех, кто не вернется к этому времени, будут конфискованы. Я осмелилась высказать Его Величеству мои опасения. Я сказала ему, что если мой отец не получит письмо мое в Варшаве, ему не придется воспользоваться благодеянием амнистии. Государь спросил, где, по моим предположениям, находится отец мой. Я ответила наудачу, что он в Вене. Моя мать была там в то время. «Так что же! — сказал государь, — дайте письмо на его имя Толстому. Мы его, наверно, доставим, так как, — прибавил он, улыбаясь, — у нас в течение всей кампании всегда были открытые каналы по отношению к Австрии. Впрочем, — прибавил он, — не тревожьтесь. Такие строгие меры применяться не будут; они объявлены лишь для того, чтобы воспрепятствовать отливу денег в чужие страны и обращению их на поддержку неприятельских войск». Это уверение в устах Его Величества показалось мне вполне достаточным. Государь спросил меня затем о моих личных планах. Я сказала, что намерена удалиться в деревню. Он пожелал знать, где имение, куда я предполагаю уехать, и не находится ли оно на проходе войск: потому что, сказал он, солдаты — далеко не ангелы; и все эти армейцы могут наделать беспорядков. И так как он проявил при этом самую любезную заботливость, я сказала: «Я ничего не боюсь, Ваше Величество, я отдаюсь под Ваше покровительство».

Тронутый моим доверием, государь соблаговолил уверить меня, что он его оправдает и прикажет генерал-губернатору позаботиться о моей безопасности. После нескольких мгновений молчания государь сказал самым мягким тоном: «У меня к вам небольшая просьба». Несколько удивленная, я подняла глаза. «Вспоминайте иногда обо мне». — «О, Боже мой! — воскликнула я, — я это делаю во все мгновения моей жизни!» Мы были растроганы; и так сильно было влияние этой отзывчивой души, столь ценившей привязанность всех, близко к ней подходивших, что нельзя было видеть Александра, не пожелав стать лучше.

Прежде чем проститься со мной, государь поднялся и, не говоря, что он ищет, стал внимательно осматривать пол во всех углах гостиной. Я поставила лампу на ковер и тоже стала искать потерянный предмет: оказалось, что государь искал небольшую лорнетку, которой он обычно пользовался и которая упала к моим ногам, под стол. Теперь я сожалею, что не присвоила ее себе, тем более что она имела лишь ту ценность, что принадлежала Александру, — она была из простой черепахи, без украшений.

В этот самый вечер произошел довольно забавный случай. Приехав ко мне, государь вошел в гостиную, предшествуемый борзой собакой крупных размеров, которая прыгала вокруг Его Величества. Зная, что государь не любит собак, я удивилась, что он привел ее с собой; но я ничего не сказала и вскоре совсем позабыла о появлении собаки. Лишь после отъезда государя я вспомнила, что собака не осталась в гостиной, и я спросила, куда она девалась. Слуги мои ответили, что они позаботились о собаке и угостили ее сухарями и молоком. После наведенных точных справок оказалось, что собака, которую так усердно угощали, не принадлежала ни государю, ни даже его кучеру Илье, и никто не мог узнать, откуда она взялась.

Я имела счастье вновь увидеть Александра в придворной церкви, в день Рождества. Он уехал после обедни, почти один и без свиты. Кто-то заметил у фельдмаршала Кутузова, что осторожность требовала бы, чтобы императора лучше охраняли в военное время, «Боже мой! — воскликнул фельдмаршал, — неужели кто-нибудь решится сделать зло этому ангелу». Такой человек нашелся, — нельзя подумать об этом без содрогания. И у него только не было случая выполнить свой замысел! Такой человек нашелся не среди неприятеля, и не в военное, а в мирное время, в собственном государстве Александра, среди неблагодарных подданных, достойных всего гнева и всех кар небесных!

Без сомнения, легко вспомнить и передать все замечательные слова Александра и благородные чувства, вырвавшиеся из его великодушного сердца; но кто передаст выражение его взгляда, его интонаций и всего лица?.. Какое испытываешь тяжкое сожаление, когда среди прекрасных иллюзий, услаждающих сердце при воспроизведении этих воспоминаний, вдруг вспоминаешь ужасную правду и говоришь себе: «Это прекрасное, благодетельное создание уже не существует, и ничто не вернет его нам! Ах, как в такие минуты чувствуешь потребность поднять взоры к небу, где настоящее его место!»

ГЛАВА XIV

Семейные дела. Тщетные надежды поляков. Смерть Кутузова. Военные события

Прибывши в уединенное имение под охраной казаков, — предосторожность вполне бесполезная, так как дороги были безопасны и спокойствие везде восстановилось, — вполне доверяя последним словам государя, я не тревожилась о мартовском сроке. Но поверенные моего отца не разделяли моего спокойствия и уверяли, что, так как я не добилась распоряжения, делающего исключение для моего отца, то правительство поступит согласно общему постановлению о секвестре имуществ. Так как мой отец не возвращался, пришлось принять новые меры. Приводя самые недостаточные мотивы, я написала, что отец мой принужден продолжить свое пребывание за границей; я прибавила, что, если нужно, я сама за ним поеду; и в заключение я умоляла Его Величество не подвергать имущества моего отца конфискации и секвестру. Я послала это письмо с верным, старым конюшим в главную квартиру, в Иоганисбург, в Пруссии. Мой курьер, не отличаясь особенной подвижностью, тем не менее приехал довольно скоро и передал мою депешу графу Толстому. Прождав три дня, мой посланный все время приставал к доброму графу Толстому, который каждый раз, как видел его, призывал его в свою комнату, говорил, чтобы он терпеливо ждал, и поручал его заботам дворцовой прислуги.