Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова

Когда граф В. А. Соллогуб писал свои воспоминания о поединке Пушкина, документы по истории дуэли были опуб­ликованы Амосовым в 1863 году по оригиналам, принадлежавшим К. К. Данзасу; среди этих документов было напеча­тано впервые ходившее до тех пор в списках известное пись­мо Пушкина к барону Геккерену, от 26 января 1837 года. Граф В. А. Соллогуб утверждает, что это письмо — то же самое, ко­торое Пушкин прочел ему в ноябре месяце: «только прежнее было, если не ошибаюсь, длиннее и, как оно ни покажется не­вероятным, еще оскорбительнее». С легкой руки графа Сол­логуба многие из биографов повторяют, что письмо Гекке­рену, написанное в ноябре, Пушкин в январе только перепи­сал и отправил по адресу. Редактор же переписки Пушкина в академическом издании печатает это письмо дважды: и в но­ябре (по снимку, сделанному Аммосовым с подлинного пушкинского автографа, бывшего у К. К. Данзаса), и в январе (по копии военно-судного о дуэли дела, тоже с подлинного пушкинского автографа, доставленного в военно-судную комиссию Геккереном). Но к этому сообщению графа В. А. Соллогу­ба надо отнестись с величайшей осторожностью. И сам Соллогуб высказывается за тождество ноябрьского и январского писем с оговоркой, да и действительно трудно, не имея пе­ред глазами подлинников, утверждать тождество двух документов, к тому же весьма однообразных по содержанию, ибо задача и ноябрьского и январского писем была одна и та же: нанести возможно более резкое и тяжкое оскорбление Геккерену. Трудно предположить, что Пушкин так долго хра­нил неотправленное в ноябре письмо к Геккерену, что Пуш­кин, пережив 25—26 января сильнейшую вспышку гнева и не­годования, не излил свои чувства набросанным тут же злым письмом, а порылся в своем столе, достал оттуда документ и отправил его Геккерену. Наконец, и по содержанию своему январское письмо не могло быть написано в ноябре.

Не признавая январское письмо Геккерену тождествен­ным тому письму, которое Пушкин прочел графу Соллогу­бу в ноябре или точнее,— если наше предположение верно,— именно 21 ноября, мы не отрицаем реального содержания в его сообщении: по нашему мнению, оно намечает еще одну стадию в истории ноябрьских событий — ту стадию, намек на которую заключается в цитированном отрывке из письма В. А. Жуковского. Пушкин думал над осуществлением плана какого-то необычайного отомщения Геккерену. Может быть, план был таков, как рассказывает граф Соллогуб, может быть, иной. Осуществление части этого плана мы находим в извест­ном письме к графу А. X. Бенкендорфу, датированном 21 но­ября 1836 года: «Я вправе и думаю даже, что обязан довести до сведения вашего сиятельства о случившемся в моем семей­стве» — так начинается это письмо. Изложив кратко историю событий до отказа своего от вызова Дантесу, Пушкин пишет: «Между тем я убежден, что анонимное письмо было от г. Геккерна, о чем считаю обязанностью довести до сведения пра­вительства и общества. Будучи единственным судьею и храни­телем моей чести и чести моей жены — почему и не требую ни правосудия, ни мщения, — не могу и не хочу представлять доказательств кому бы то ни было в том, что я утверждаю».

Итак, задача этого письма — обличение Геккерена-старшего, составителя анонимного пасквиля, и таким образом сильнейшая компрометация посланника европейской державы. По всей вероятности и по показаниям традиции, письмо это осталось непосланным и план неслыханной мести Геккерену остался не осуществленным ни в целом, ни в части.

Но у Пушкина создалось уже не покидавшее его глубокое убеждение в том, что главный его оскорбитель — Геккерен-старший, а Геккерен-младший — лицо второстепенное.

12

В фамильном архиве баронов Г'еккерен-Дантесов сохра­нилось несколько писем Дантеса-жениха к своей невольной невесте Екатерине Гончаровой. Эта письменная идиллия показывает нам, что Дантес с добросовестностью отнесся к за­даче, возложенной на него судьбой, и попытался в исполнение обязанностей невольного жениха внести тон искреннего увлечения. Вот письмо, писанное, очевидно, в самом начале жениховства:

«Завтра я не дежурю, моя милая Катенька, но я приду в двенадцать часов к тетке, чтобы повидать вас. Между ней и бароном условлено, что я могу приходить к ней каждый день от двенадцати до двух, и, конечно, мой милый друг, я не пропущу первого же случая, когда мне позволит служба; но устройте так, чтобы мы были одни, а не в той комнате, где сидит милая тетя. Мне так много надо сказать Вам, я хочу говорить о нашем счастливом будущем, но этот разговор не допускает свидетелей. Позвольте мне верить, что Вы счастливы, потому что я так счастлив сегодня утром. Я не мог говорить с Вами, а сердце мое было полно нежности и ласки к Вам, так как я люблю вас, милая Катенька, и хочу вам повторять об этом сам с той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую вы всегда во мне встретите. До свидания, спите крепко, отдыхайте спокойно: будущее Вам улыбается. Пусть все это заставит Вас видеть меня во сне... Весь Ваш, моя возлюбленная». 

Вот еще два письма, весьма стильных для Дантеса: по этим немногим строкам можно схватить характерные черты его личности.

«Если бог, производя на свет два существа, которые вы называете вашими статс-дамами, хотел доказать своему созданию, что он может сделать его уродливым и безобразным, сохраняя ему дар речи, я готов преклониться и признать его всемогущество; во всю мою жизнь я не видел ничего менее похожего на женщину, чем та из вашей свиты, которая гово­рит по-немецки.

...P. S. Я писал сегодня утром моему отцу и передал ему от вашего имени миллион нежностей. Я думаю, что это доставит удовольствие виновнику моего существования».

Вот письмо поздравительное:

«Мой дорогой друг, я совсем забыл сегодня утром по­здравить Вас с завтрашним праздником. Вы мне сказали, что это не завтра; однако я имею основание не поверить Вам на этот раз; так как я испытываю всегда большое удовольствие, высказывая пожелания Вам счастья, то не могу решиться упустить этот случай. Примите же, мой самый дорогой друг, мои самые горячие пожелания; Вы никогда не будете так сча­стливы, как я этого хочу Вам, но будьте уверены, что я буду работать изо всех моих сил, и надеюсь, что при помощи на­шего прекрасного друга (т.е. Геккерена-старшего) я этого достигну, так как Вы добры и снисходительны. Там, увы, где я не достигну, Вы будете, по крайней мере, верить в мою добрую волю и простите меня. — Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а глав­ное — не сомневайтесь во мне никогда; все равно, кем бы мы ни были окружены, я вижу и буду видеть всегда только Вас; я — Ваш, Катенька, Вы можете положиться на меня, и, если Вы не верите словам моим, поведение мое докажет Вам это».

Последние слова этого письма свидетельствуют о том ревнивом чувстве, с которым следила Екатерина Николаев­на за своим женихом. В число тех, кто мог бы окружать чету Дантесов, входила, конечно, и Наталья Николаевна.

Не менее стилен ответ Дантеса своей невесте на ее просьбу о портрете. Екатерина Николаевна желала иметь портрет люби­мого ею человека, и любимый отвечал следующим письмом:

«Милая моя Катенька, я был с бароном(Геккереном), когда получил Вашу записку. Когда просят так нежно и хорошо — всегда уверены в удовлетворении; но, мой прелестный друг, я менее красноречив, чем Вы: единственный мой портрет принадлежит барону и находится на его письменном столе. Я просил его у него. Вот его точный ответ: «Скажите Катеньке, что я дал ей «оригинал», а копию сохраню себе».

Еще одна записочка, последняя в коллекции писем Дантеса-жениха, сохранившейся в фамильном архиве баронов Геккеренов-Дантесов.

«Моя милая и дорогая Катенька, единственный мой от­вет на Ваше письмо: я говорю Вам, что Вы — большой ребе­нок, если так благодарите меня. Цель моей жизни — доста­вить Вам удовольствие, и если я достиг этого, то я уже слиш­ком счастлив. До завтра от всего сердца...»

Нельзя отказать в известной искренности этим куртуаз­ным письмам, но Дантес, по-видимому, тщетно боролся с са­мим собой, если только боролся, и со своими чувствами к На­талье Николаевне.