Клод Моне

«Я страшно за нее волнуюсь, — поделился Моне со своим другом доктором Беллио. — Она снова больна, а никаких лекарств у нас нет». Врач-румын сейчас же купил у него четыре или пять полотен, благодаря чему маленькая колония в Ветее на некоторое время получила средства для существования.

Между тем Моне надеяться на улучшение финансового положения не приходилось — критика по-прежнему воспринимала импрессионистов в штыки.

Доказательством тому стала выставка 1879 года. Моне согласился участвовать в ней скрепя сердце, буквально заставив себя прислушаться к доводам рассудка. Во-первых, он не хотел выглядеть предателем в глазах товарищей по группе, а во-вторых, рассчитывал продать хотя бы несколько полотен и начать выплачивать крупный заем, предоставленный ему Мане. Но, не имея желания на целый месяц — с 10 апреля по 10 мая — ехать в Париж, чтобы лично присутствовать на выставке, проходившей в доме 28 по улице Оперы, он просто-напросто отправил три десятка картин Кайботу.

«Предоставляю вам полное право развесить их, как вам заблагорассудится, — написал он в сопроводительном письме. — Я полностью вам доверяю…»

Таким образом, полотна Моне благодаря стараниям Кайбота оказались рядом с картинами Дега, Лебура, Писсарро, Мари Кассат и других мастеров. Всего в четвертом Салоне импрессионистов приняли участие 28 художников.

Можно представить себе, с каким нетерпением ожидал этой выставки критик «Фигаро» г-н Вольф. Должно быть, он потирал руки в предвкушении — то-то будет повод посмеяться!

И, как всегда, мишенью его насмешек стал Клод Моне:

«Он выставил на Салоне около 30 пейзажей, похоже, написанных за один день. Теперь можно сказать с уверенностью: он стал таким ничтожеством, что уже никогда не поднимется…»

Но по-настоящему сокрушительный удар Моне получил несколькими неделями позже, когда узнал, что даже Золя — его друг Золя! — разделяет мнение Вольфа. «Боюсь, — сказал он в интервью журналисту „Посланца Европы“ в Санкт-Петербурге, — что Моне, работая слишком торопливо, исчерпал себя. Он довольствуется приблизительным и не изучает природу с той страстью, которая отличает подлинного творца…» Это было уже слишком!

В результате для Клода Моне — в искусстве мастера самой тонкой и нежной палитры, а в жизни — образца твердокаменной неуступчивости — наступила черная полоса. Он впал в тяжелейшую депрессию. Жизнь не удалась, все потеряло смысл. Самое ужасное, что у него пропала всякая охота работать. Изредка он обращался с письмами к друзьям и кредиторам, но с единственной целью — чтобы просить их потерпеть еще. Ярким тому свидетельством служит письмо от 14 мая 1879 года, отправленное из Ветея Мане — его любимому другу Мане.

«…Предпочитаю прямо признаться вам, — говорится в этом письме, — что в настоящий момент не имею ни малейшей возможности выслать вам хоть какую-то сумму денег. Я нахожусь в чудовищно стесненных обстоятельствах, неприятностей по горло, а та мелочь, что удалось за последнее время заработать, вся целиком ушла на лекарства и врачей, потому что жена и младший ребенок без конца болеют… Так что я совершенно уничтожен, подавлен, о живописи и думать не могу без содрогания, потому что понимаю: мне теперь до конца дней своих суждено прозябать в нищете, не имея никакой надежды на успех…»

Он не просто потерял интерес к работе. Случалось, что он собственными руками уничтожал готовые картины. Мы знаем это совершенно точно благодаря одному из писем Кайбота:

«Дорогой друг! Я только что получил два ваших холста, но они оба изодраны. Уж не вы ли это над ними учинили? Простите, но я отдал оба в реставрацию…»

Впоследствии Моне нередко будет поступать аналогичным образом, правда, не от отчаяния, а из-за недовольства собой, что всегда вызывало у него вспышки яростного гнева.

Можно не говорить, что в подобных обстоятельствах атмосфера в доме в Ветее вряд ли отличалась жизнерадостностью. Моне пребывал в самом мрачном расположении духа и обижался на каждый взгляд, каждое брошенное вскользь слово; Камилла страдала от боли, время от времени оглашая стонами весь дом; пятеро старших детей — пятнадцатилетняя Марта, четырнадцатилетняя Бланш, одиннадцатилетние Сюзанна и Жан и десятилетний Жак — крутились у взрослых под ногами и затевали шумные игры, а трое младших — шестилетняя Жермена, двухлетний Жан Пьер и годовалый Мишель — вечно хныкали и ныли. Хорошо еще, что с ними была Алиса — женщина с твердым характером, не привыкшая сгибаться под ударами судьбы. Она следила за порядком в доме, а вскоре взяла на себя и обязанности поварихи, ибо кухарка, устав ждать обещанной платы, отказалась от места и… вышла замуж за соседского парня. Алиса умела делать все и с легкостью меняла роли кормилицы, учительницы музыки или арифметики, а по ночам, что вполне вероятно, превращалась в пылкую возлюбленную и дарила художнику утешение в его горестях. По счастью, Эрнест появлялся в Ветее все реже и реже. Большую часть времени он проводил в Париже, где мать сняла ему однокомнатную квартиру. На жизнь он теперь зарабатывал — если это можно назвать заработком — тем, что сочинял коротенькие заметки для пары-тройки газетенок, специализировавшихся на торговле произведениями искусства.

Именно в эти дни до бывшего богача наконец дошло, что отношения, сложившиеся между Алисой и Клодом, давно вышли за грань чисто дружеских. Впрочем, Алиса никогда не отказывала себе в удовольствии лишний раз подчеркнуть, что во всех случившихся несчастьях виноват только он, Эрнест. Кто, как не он, довел семью до катастрофы? Или он уже забыл, к какой жизни она привыкла в Роттенбурге?

Даниель Вильденштейн, внимательно изучивший письма Алисы Эрнесту [38], отмечает, что ни в одном из них ни разу не встречается ни одного ласкового слова. Никаких вам «милый» — отныне Эрнест имеет право лишь на обращение «дорогой друг».

«Что же, — пишет она в одном из таких писем, — я принимаю твое решение окончательно бросить меня. Если ты сумеешь преуспеть, тем лучше». Чуть ниже она добавляет: «Помимо заботы о детях и бесконечных занятий с ними музыкой, все мое время поглощает страшная болезнь г-жи Моне».

На самом деле подлинным «отцом семейства» в эти нелегкие годы была именно она, Алиса, и только на ней держался весь дом.

Не склонная к сантиментам, порой излишне суровая — как еще она поддалась обаянию Моне?! — Алиса, воспитанная в строгом религиозном духе, не могла не понимать, что дни Камиллы сочтены, и делала все возможное, чтобы помочь несчастной переносить мучительную боль. Если состояние больной того требовало, она всю ночь сидела у ее постели.

А состояние Камиллы требовало этого все чаще.

Болезнь, начавшаяся еще до рождения Мишеля, теперь прогрессировала устрашающими темпами.

Гинеколог, которому мы описали симптомы, определил, что, скорее всего, у нее была злокачественная опухоль матки.

В июне 1879 года г-жа Элиотт — владелица дома в Ветее и ближайшая соседка семейства Моне (напомним, что она жила совсем неподалеку, в «Башенках») — тоже тяжело заболела. Навещать ее приезжал доктор Тиши, и Алиса поспешила воспользоваться его визитами, чтобы получить хоть какие-то рецепты для Камиллы. Увы, этот врач, практиковавший в Ларош-Гюйоне, мог констатировать лишь одно: сделать ничего нельзя. Лечение? Только сильные обезболивающие.

Может быть, поместить Камиллу в больницу? В Мант или, скажем, в центральный госпиталь Вернона-сюр-Сен? Последнее заведение, рассчитанное на 277 коек, считалось тогда самым современным на весь район. Да, но где взять денег на оплату больничного счета?..

— Г-жа Моне не получала должного ухода, — заявил художник Леон Пелтье, живший тогда в Ветее.

Впрочем, что мог знать этот славный человек, пусть и разбиравшийся в живописи, о той страшной болезни, что пожирала внутренности несчастной и еще не старой Камиллы?

Открытие радия состоялось лишь 20 лет спустя. Для лечения некоторых начальных форм рака тогда применяли низкочастотные токи высокого напряжения, но и эта методика делала лишь первые робкие шаги. Между тем Камилла болела давно, и заболевание успело перейти в последнюю стадию. К августу метастазы поразили и пищеварительную систему. Перепуганный Моне писал доктору Беллио: