Людвиг Бёрне. Его жизнь и литературная деятельность

В том тяжелом, удрученном состоянии, в каком пребывал Бёрне с тех пор, как окончательно рухнули его мечты о коренных реформах в отечестве, его сильно потрясла весть о нарождении в Германии новой литературной партии, известной под названием «Молодая Германия». Это было последнее радостное возбуждение, значительно поднявшее дух неисправимого идеалиста. Несколько молодых писателей – Винбарг, Гуцков, Лаубе, Мундт и другие – образовали новую литературную школу, родоначальниками которой считали Бёрне и Гейне, так как от первого они заимствовали его политические, а от второго – философские и социальные тенденции. В сущности, школа эта, выступившая вначале с большими претензиями, оказала очень мало влияния на дальнейшее развитие литературы. К новому литературному периоду она не привела и в настоящее время совершенно забыта. Но в свое время писатели «Молодой Германии» наделали много шума благодаря своим эмансипационным стремлениям, и немецкие правительства с величайшей охотой приняли гнусные доносы Менцеля, по которым «молодые германцы» хотели будто бы ниспровергнуть христианство и монархию, уничтожить брак и семью и сделать общество безнравственным. Начались преследования писателей новой школы. Сочинения их запрещались; самих их заключали в крепости или изгоняли из страны. Дело раздули в такой громадный пузырь, точно Германии грозила всеобщая революция.

Бёрне был сильно взволнован известием о появлении «Молодой Германии». Желая получить верное представление о писателях этой школы и их тенденциях, он обращался письменно к разным знакомым в Германии, прося доставить ему сведения о «молодых германцах», подробный перечень их произведений и отчет о впечатлении, производимом ими на общественное мнение. Конечно, при ближайшем знакомстве Бёрне должен был убедиться, что представители «Молодой Германии» – народ еще незрелый, он даже сам раскритиковал юношеский роман Гуцкова «Валли», из-за которого, главным образом, и загорелся сыр-бор, так как одно из действующих лиц романа позволяет себе некоторые непочтительные выходки против христианства и тем подало повод обрушиться на всю школу. Но в то же время Бёрне счел своим долгом заступиться за преследуемых писателей против недобросовестных обвинений врагов, в особенности же – против упомянутого Менцеля.

Вольфганг Менцель, один из влиятельнейших критиков того времени, издатель «Literatur-Blatt», в котором одно время сотрудничал и Бёрне, еще недавно принадлежал к либеральному лагерю. Он ратовал за эмансипацию евреев, за необходимость реформы в Германии, был противником Гёте и восторженным почитателем Бёрне. Первое слово литературного одобрения «Парижских писем» в Германии принадлежит именно ему. «Никакие запрещения, никакая подпольная критика, – писал он тогда, – не будут в состоянии сорвать с головы Бёрне лавровый венок, столь славно заслуженный им. Его гениальность обеспечивает за ним на вечные времена одно из почетнейших мест в ряду первых светил нашей литературы. Его благородное негодование побуждает всех патриотов относиться к нему с величайшим уважением».

Но изменились времена, изменилось направление ветра, и Менцель, сбросив с себя маску либерализма, стал громить все то, чему до сих пор поклонялся… Помимо доносов на «Молодую Германию», он стал обнаруживать настоящую идиосинкразию ко всему, что только было французского происхождения или питало симпатию к французам. Франция как страна, откуда шли все те либеральные идеи, которые он раньше сам выставлял на своем знамени, теперь сделалась для него предметом жесточайшей ненависти. Он изображал ее источником всякого зла и пороков, современным Вавилоном, и всячески предостерегал немцев от общения с нею. Что же касается Бёрне, то по отношению к нему Менцель даже после этой перемены фронта некоторое время еще сохранял сдержанность. Но когда Бёрне стал издавать журнал «La Balance» именно с целью сближения обеих национальностей и в первом номере поместил меткую критику на новое направление Менцеля, под заглавием «La gallophobie de M. Menzel», – последний совершенно потерял самообладание и с тех пор сделался ожесточенным врагом Бёрне. Снова выступили на сцену прежние обвинения Бёрне в нелюбви к Германии, в желании унижать своих соотечественников путем возвеличивания французов. Забыв, что он сам еще так недавно прославлял Бёрне величайшим патриотом Германии, называл последнюю его невестой, а невежливое обращение с ней Бёрне – капризом влюбленного человека, Менцель теперь не стеснялся, посредством передергивания отдельных мест из недоступных большинству публики французских «Весов», навязывать Бёрне такие нелепости, будто бы последний считает немецкий патриотизм – глупостью, а французский – вполне похвальным качеством. Из своего безопасного убежища в Париже Бёрне, по словам Менцеля, с желчностью больного человека извергает хулу на все немецкое и, не имея никаких положительных принципов, хотел бы разрушить все существующее, а водворение новых порядков предоставить французам и так далее.

Бёрне был искренне огорчен изменой прежнего союзника и в своей статье «La gallophobie de M. Menzel» не мог удержаться от горестного восклицания по его адресу: «И ты, Брут!» Но когда Менцель в своих нападках на либеральный лагерь совершенно утратил чувство меры, а в статье «Бёрне и немецкий патриотизм», помещенной в «Literatur-Blatt» (1836 год), осмелился даже назвать Бёрне «перебежчиком» на сторону французов, желавшим облегчить им победу над немцами, – последний увидел себя вынужденным остановить расходившегося доносчика и с этой целью написал свою знаменитую статью «Менцель-французоед», по справедливости считающуюся одним из лучших произведений не только Бёрне, но и вообще европейской публицистики. Это настоящий chef-d'oeuvre убийственной логики и уничтожающей иронии. Статья эта навеки заклеймила Менделя в общественном мнении доносчиком и «французоедом».

«Менцель-французоед», помимо своего полемического назначения, представляет еще отчасти проповедь космополитизма: не расплывчатого, совмещающегося с равнодушием, а того космополитизма, в который входит и патриотизм как один из основных его элементов. Эпиграфом этого произведения автор взял слова Фенелона: «J'aime mieux ma famille que moi, ma patrie que ma famille, et 1'univers que ma patrie (Я люблю мою семью более, чем себя, отечество – более, чем семью, и человечество – более, чем отечество)». Бёрне, подобно всем националистам, считает патриотизм чем-то врожденным, естественным и священным; но истинный патриотизм, истинная любовь к отечеству заключается не только в том, чтобы охранять последнее от внешних врагов, но и в том, чтобы оберегать его от бедствий внутренних, которые гораздо чаще и злокачественнее внешних бедствий. А между тем властители, направляющие общественное мнение, нравственность и воспитание только к своей выгоде, считали добродетелью и награждали только тот патриотизм, который восставал против внешних врагов, потому что он обеспечивал за ними власть, давал им возможность представлять врагом их народа всякое чужеземное правительство, которое они собирались покорить.

«Любовь к отечеству, – продолжает Бёрне, – проявляется она внутри государства или вне его, остается добродетелью только до тех пор, пока не выходит из своих пределов; после этого она становится пороком. Слова г-на Менцеля: „Все действия для отечества прекрасны“– нелепая и в то же время преступная фраза. Нет, только тот действует прекрасно, кто старается именно о благе всего отечества, а не отдельного человека, сословия или интереса, которые, интригами или насилием, сумели выдать самих себя за все отечество». «Нельзя, – говорит Бёрне в другом месте статьи, – служить своему отечеству, делая несправедливость по отношению к другому народу. Разве эгоизм государства не такой же порок, как эгоизм отдельного человека? Разве справедливость перестает быть добродетелью, как скоро ее применяют к чужому народу? Прекрасна честь, запрещающая нам объявить себя в пользу своего отечества, когда рядом с ним не стоит справедливость!»

Бёрне доказывает также, что задача публицистики заключается не в том, чтобы разжигать народы друг против друга, – политическая идея нашей эпохи заключается не в соперничестве государств, а в их органическом внутреннем развитии. «Передовые люди обоих государств, – говорит он, – должны были бы стараться о том, чтобы молодое поколение Франции соединилось с молодым поколением Германии взаимной дружбой и уважением… Неужели же нерушимая дружба и вечный мир всех народов – не что иное, как грезы? Нет, ненависть и война – грезы, от которых мы когда-нибудь очнемся».