Эй, вы, евреи, мацу купили?

И когда безответная пауза затянулась до неприличия, Соколов вздохнул с облегчением. Он понял, что этот юный еврей интуитивно нашел единственно верный ход – молчание. Можно выключать кассету, последний протокол на подпись – и прощай.

Отчим привел Леву к Хаиму-Мейеру, одинокому и богобоязному еврею. Комната с высоким потолком, с голыми стенами и окном.

– Ты решил уйти из Чернобыля, – сказал старик.

– Это не грех, но ты не должен забывать, кто мы.

И старик положил на стол перед Левой книгу в твердом переплете. «Священные книги ВЕТХАГО ЗАВЪТА, переведенныя с еврейского текста для употребления евреямъ ПЯТИКНИЖИЕ МОИСЕЯ. Вена. Издание Британского и иностранного библейского общества. 1898». Справа лошен-кодеш, слева русский текст. «… и сотворил Бог человека… и благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь, и размножайтесь. И наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте…»

– Реб вром, я перепишу ее.

И день за днем Лева переписывал страницы Книги, чтобы избрать путь.

Каждый человек прокладывает свой путь служения Богу, согласно своему предназначению: один путь – справедливость, другой – любовь. Бог любит новорожденного, единственного и неповторимого. Бог избрал новорожденного, чтобы освятить именем и однажды спросить его: Где ты? – Вот я, Господи, – отвечает человек. Это и есть любовь.

После занятий в школе Лева на велосипеде уехал к реке искать место для сукки. Илья и Лева договорились ночевать в сукке, как полагается евреям. Лева вызвался найти место.

Деревья издали иные, чем вблизи. У каждого есть имя, слышится высвист иволог. Заблудившийся в воздухе запах хвои. Лева поминутно поворачивался направо и налево. Над травой слуховой галлюцинацией висел призрак дедушкиного голоса, будто он аукается с Левой.

Лева свернул к Котловану, но дорогу перегородил бурелом. Здесь была сырая тьма. Было мало цветов и стебли хвоща похожи на могильную ограду.

– Господи! Ожесточи меня и дай силы уйти из семьи. И пускай они не беспокоятся, а я их не забуду.

Ведь не забыл я отца и деда, и буду молиться, чтобы им нашлось место раю. Грех мой в том, что отца я вспоминаю после деда, а ведь он ушел раньше…

На берегу Припяти Лева сплел из вербы лулав, а яблоко будет этрогом.

– Благословен ты, Господь Бог, давший мне заповедь благословлять этот мир лулавом.

Стояло бабье лето, последние ясные дни жаркой золотой осени. Дожди не смогли достучаться до самого конца осенних праздников. Добрая примета на десять лет вперед.

Шалаш был готов, когда Земля почти отвернулась от Солнца, вскрыла вены горизонту, заливая его кровью. Лес вокруг Котлована спилили, часть его сжигали на стройке, часть растащили жители. Такое пользование землею беззаконно. Оно против заповеди Господней, это воровство у потомков и потому не извиняемо. Звучали голоса далекие…

Теплая весна 53-го

Заканчивалась еще одна послевоенная зима. По вечерам, прикрутив до упора керосиновую лампу, когда бабушка Тубелэ вязала, а дети притворялись спящими, мужчины вели разговоры «за жизнь». Дети вслушивались в дедовскую правду или в правду, скажем, сапожника Шаи. Говорили про атомную бомбу, про пожар в мануфактурном магазине, про то, кто умер, кто родился. Говорили про немецкие концлагеря, говорили о еврейской стране – об Израиле.

– Интересно, что там за евреи?

– Молодые.

– А язык у них идиш?

– Иврит.

– Ты его знаешь?

– Ба бокэр, ба эрев.

– А в Биробиджане? – хихикнул Шая.

– А в Биробиджане – тайга.

Утром молодая вдова Вера чистила зубы над умывальником, полоскала рот, запрокидывая голову.

– Леве нужен костюм, – сказала она. – Завтра я возьму его в лагерь.

Чернобыль имел свой лагерь заключенных. Болото, потом вышки, колючая проволока в два ряда. Город в городе со своим театром, кладбищем.

Вера работала в медсанчасти лагеря. Но в этот день охрана не хотела ее с маленьким Левой впускать. Им разрешили войти в лагерь с таким же трудом, с каким выпускают на волю.

– Какой ты большой, – сказал Леве зэк-портняжка Гриша Брод.

Его пальцы гуляли по мальчику, пальцы, видать, соскучились по воле, а Лева был вольный.

– Ах, Вера! Фарвус дер Гот хот гемахт Пэсах ин Мицраим унд ферлост мир мит гоим? Фарвус?… Мы тебя, сынок, оденем, как царя. Белый френч с медными пуговицами.

…Еще снег не успел растаять, объявили: «Раскрыт заговор врачей-убийц». Понятно, евреев. Мало кто в Чернобыле читал газеты, но весть о «заговоре» распространила молниеносно, и Верочке предложили убираться с работы.

– Ой, мама! – рыдала она.

– Ой, Готыню! – ахала Тубелэ.

– Всех евреев будут проверять, – бормотала Верочка.

– Ой, Готыню! – сокрушалась Тубелэ.

– Ой, Боже мой! За что я такая несчастная?! Такая была работа хорошая. О-о! Что я им сделала?! Какое я имею отношение к тем врачам-предателям?

– Дура, – говорил дочери старый Зуся. – Они, наверное, такие же предатели, как я начальник твоего лагеря.

– Евреев нигде не любят, – бормотала Тубелэ.

– Не надо меня любить! Дайте работать спокойно. Теперь нас вышлют из Чернобыля.

– Ага, в еврейскую область, в Сибирь, – вдруг засмеялась Тубелэ.

– Ой! Ты, мама, ненормальная, что ты смеешься?!

– Лишь бы мы, Вера, вместе были.

– Я ж в финской войне участвовала! А они!

Обидно! На работе она каждый день ощущала свое превосходство над заключенными. Она была вольной душой, человеком сильным и властным. И вдруг ее лишили этого.

– Где я найду работу? – плакала Вера.

И творились в мире разные вещи: мыслимые и немыслимые. Поэтому Тубелэ всегда запасалась солью…

Март шел на смену февралю, а с ним пришел и праздник Пурим. Солнце улыбчиво: и день удлинился, вот-вот и вовсе обгонит ночью. На пригреве замелькали разноцветные бабочки: для них, легкокрылых, вся зима – одна ночь. Конец зиме. Конец! И засияют зеленым стволы осин, а кора зардеется под солнцем.

Тубелэ утром развела дрожжи в теплой воде, смешала с молоком, сахаром, солью и мукой, добавила яйцо, масло, цедру и замесила тесто, раскатала его, Софка вырезала стаканом кружки, а Вера в каждый кружок теста заворачивала сладкий и влажный мак, лепила «уши Амана» и клала их на смазанный маслом горячий противень.

– Пурим! Пурим! – Софка кружилась волчком вокруг Левы. Он ей подзатыльник – бац! Она в слезы и его – бац!

В кухне беготня и галдеж. Софка беспричинно хохотала, а Леву тянуло ввысь. Прыгнул через забор. Софка за ним. Платье на кольях – сама в пыли.

– Лева! Софа!

Приглашать на Пурим гостей вошло у Зуси в привычку, и он, преодолевая недомогание, выглядел счастливым.

– Агит йонтеф!

– Агит йюр!

– Сюда, тетя Рива! Сюда садитесь! – Вера нарядная, голосистая.

– У-у-у, как пахнет жаркое!

– Это не жаркое, это фиш.

– Ой, Боже мой, Туба, где вы брали селедку?

– Рива! Клади себе салат, а не то я обижусь.

– Вера! Неси гументаш!

– Лева! Убери руки!

– Лева! – позвал дядя Янкель. – хочешь вино? Э-э, вижу по твоим глазам, шельмец!

– Ша! – муж Ривы Фима поднял палец, – я недавно в Москве видел салат с крабами.

– Кого видел?

– Это такая рыба.

Муж Ривы преподавал английский в техникуме. Но «межпуху» языками не удивишь. А вот когда он сказал, что видел в Москве салат с крабами, все повернули к нему головы. Все, только не извозчик Изя. Он сидел за столом так, как сидел обычно за своей лошадью в телеге.

– Я бы эту гадость за три копейки в рот не взял, – сказал он. – Вашего отца, Фима, зовут Хаим?

– Хаим.

– А маму Хая?

– Хая.

– Она торгует молоком?

– Молоком.

– У вас прекрасные родители, дай Бог им здоровье. И они никогда не ели салат из этой гадости. Никогда!

Вынесли в сад патефон, и муж Ривы достал купленную в Москве пластинку Зиновия Шульмана «Майн эйникл гейст шолэм»! Опустилась игла на диск и будто пришли в сад одиннадцать музыкантов и одна мелодия…