Захарий Зограф

«Прежде чем болгарин почувствовал себя болгарином, он был уже связан с Европой», — утверждал один из историков [51, с. 9]. Чуть ли не каждый второй пловдивский купец бывал, а то и не раз, в Вене, Одессе, Москве, Бухаресте, Белграде, Стамбуле, иные — в Венеции, Мюнхене, Марселе, Париже, и рассказами их о виденном в чужих краях полнились пловдивские гостиные. Кто-то, вероятно, привозил оттуда портреты, картины и наверняка — гравюры.

Захарий и сам уже многое знал и многое умел, он верил в себя и свою звезду, и это побудило его «перейти Рубикон» — создать первые станковые портреты. Но в самой работе над ними таился вопрос: что дальше?

Покидая отчий дом, Захарий взял с собой унаследованное от отца собрание западноевропейских гравюр; в Пловдиве и позднее, вплоть до последних лет жизни, он не упускал случая пополнить коллекцию привезенными из Вены, Парижа и других мест эстампами, атласами, книгами с гравюрами. Сохранился, к примеру, принадлежавший ему великолепный анатомический атлас, изданный в Риме в 1786 году («Anatomia esternl del согро umano per iso de pictori a sculptor»), украшенный гравированными на меди изображениями Лаокоона, Венеры Медицейской, Геракла, Аполлона Бельведерского и других античных статуй, а также фрагментами фигур и лиц — глаз, носа, губ и т. п.

Сохранилась и большая тетрадь, куда Захарий старательно наклеивал и подшивал гравюры; среди них эстампы с картин Рафаэля, Дюрера, Кранаха, Гольбейна, Рубенса, Рембрандта, оригинальные и тиражированные оттиски Калло, Лебрена, Яна Брейгеля, Сальватора Розы, других итальянских, французских, голландских, фламандских, немецких граверов с XVI и до начала XIX столетия. (В обиходе Захарий Зограф называл эти гравюры «дюрер» и «кранах»; представления о личностях и творчестве великих мастеров были у него более чем ограниченными.)

Вероятно, Христо Димитров и его сыновья были не единственными в Болгарии владельцами коллекций; возможно, что такие собрания, меньшие по объему, или хотя бы отдельные образцы гравюр имелись и у других зографов; важно, как именно Захарий распорядился ею.

Для него это было окно в совершенно иной мир, бесконечно разнообразный и, быть может, несколько пугающий неизведанными глубинами, мир иных измерений, где все другое: боги, герои, короли, философы, крестьяне, святые, города, ландшафты, пространства, сюжеты, композиции, светотень, рисунок, ракурсы, объемы… Проникновение в него означало кардинальную ломку привычных понятий, представлений, профессиональных навыков. Захарий не отрекался от прошлого и настоящего, однако всем естеством ощущал, что будущее предлагает выбор не одной, а по крайней мере двух дорог.

Он начинает, как каждый самоучка, с копирования образцов. В дошедшем до нас «архиве» Захария Зографа десятки рисунков: путти в различных ракурсах, лежащие женщины, женская голова, обнаженная, апостолы Петр, Иоанн и Иуда, еще обнаженная с яблоком в руке (Ева? Афродита?) и еще женская голова, Аполлон, Венера, Фарнезский бык, Лаокоон, мифологические сцены, аллегории… В основном карандаш, кое-где подцветка акварелью; иногда накладывает сетку, проверяя по квадратам правильность пропорциональных отношений. Рисует много, добросовестно, тщательно, пытаясь проникнуть в неподдающуюся тайну великих мастеров.

Раньше или позже, логическим путем или интуитивно, но как художник Захарий в своем развитии должен был прийти по крайней мере к двум выводам:

мастерство не в подражании образцам, а в наблюдении и воссоздании их первоистока — самой натуры;

копирование гравюр небесполезно, но успех принесет не усвоение тех или иных приемов, а то, что мы сейчас называем системой, иными словами — специальное художественное образование.

Захарий принимает решение ехать в Россию.

С детства он вырос в атмосфере преклонения перед «дядо Иваном» — великой державой, защитницей славянских народов, надеждой на избавление от османского ига. «Благослови, господи, Русия, белокаменна и сладкозвонна, за сърцата» — так учили его молиться отец и мать.

говорится в болгарской песне.

Тяготение художника к России было осознанным, прочным и постоянным. Сыграла свою роль и тесная дружба с Неофитом Рильским, Захарием Крушей, Николой Карастояновым; все они были убежденными русофилами, хорошо знали русский язык и, поддерживая связи с Одессой, Москвой, Петербургом, регулярно получали оттуда книги, учебники, широкую и разнообразную информацию. Их политические убеждения и ориентиры не были свободны от добросовестных заблуждений и прекраснодушных иллюзий, но и при неизбежных разочарованиях любовь к России оставалась постоянной.

Захарий, конечно, не мог не знать этих наивных и трогательных виршей Неофита Рильского.

Первый большой прилив болгарской молодежи в учебные заведения России приходится на начало сороковых годов; вдохновителем его был В. Априлов, призывавший ее «направить путь не к Югу, а к Северу», не в Грецию, а в Россию. «Только воспитанные в России, — убеждал соотечественников В. Априлов, — могут различными способами быть полезными для народа, и пусть всякий патриот учитывает это как подобает». В 1840 году В. Априлов добивается от русского правительства нескольких стипендий для обучения болгар в Ришельевском лицее и Одесской духовной семинарии; позднее такие стипендии получат студенты в Москве, Петербурге, Киеве; а пока что многих московских студентов-болгар материально поддерживали Иван Денкоглу и другие купцы.

Решение Захария созрело еще раньше — в 1838 году.

Время это в биографии художника знаменательно по крайней мере двумя обстоятельствами.

3 мая Захарий оканчивает портрет Неофита Рильского.

Конфликт с пловдивскими чорбаджиями, вспыхнувший из-за истории с училищем и о котором речь пойдет ниже, был в разгаре, и художник переживал глубокое разочарование в Пловдиве и пловдивцах.

О желании Захария ехать учиться в Россию мы узнаем из адресованного Неофиту Рильскому письма от 24 июня 1838 года; по-видимому, оно было не первым, касающимся этого вопроса.

«Кир Йоан приходил ко мне и прочитал присланное Вами письмо из Одессы, и я понял все, что было в нем. <…> Нельзя ли попросить их, чтобы они узнали, каким образом можно поскорее поступить в царскую Академию и сколько потребуется в год расходов такому человеку, как я, чтобы стать человеком. И можно ли свободно и позволяют ли посещать другие академии и фабрики. <…> Объявите им об этом, а также о возрасте моем, 28 годах. Это моя большая просьба к Вам. Посоветуй мне, можно ли их спросить посредством Вашего письма. Поскольку предвидится, что г. Христо Хина обязательно поедет в Одессу 1 августа и там он договорится».

Через несколько дней Захарий пишет снова:

«Священномудрословный г. учитель, смиренно кланяюсь тебе, святую десницу Вашу целую.

Это третье письмо, на которое не получил ответа. Сейчас прошу Вас порадовать меня одним письмецом. Сейчас имею к Вам большую просьбу. Просим Вас написать одно письмо Априлову и Палаузсву с Вашей стороны и ради меня, что знаешь и засвидетельствовать мое желание и силу моего ремесла… Знай другое, что так договорились с З. х. Кирооглу написать конто с номерами. И он повезет его в Одессу.<…> А письма, о которых тебя премного просим и до земли тебе кланяемся, пиши по-гречески, и как только их напишете, заставьте господина Калистрата переписать их по-болгарски. А г. х. Кирооглу обещает оценить и связаться с Априловым и Палаузовым, и с ближайшими генеральскими людьми, объявить об этой нашей работе. А я, как посмотрю, у наших чорбаджиев такое холодное сердце на это добро. Я привык уже не только не досаждать им, но и не принуждать их. Поэтому принадлежу Вам и хочу, чтобы не только г. Априлов и Палаузов просили обо мне, но подтвердили одним письмом г. х. Киру, который беспокоится о моей просьбе. И с моей стороны напишите им одно письмо, молящее и жалостливое. И не позволяет мне время очень распространяться, но остаюсь благонадежным и жду Вашего скорого ответа. 1838, июня 30-го. Филибе.