Операция «Турнир». Записки чернорабочего разведки

Всего два раза побывал «Фузи» в СССР: на торгово-промышленной выставке и проездом в Европу, но этих встреч и контактов в Японии было достаточно, чтобы установить оперативные отношения. В последний визит в Москву я встретил «Фузи» в гостинице и построил его программу пребывания таким образом, чтобы максимально поддержать в нем добрые чувства к моей Родине. Он мечтал побывать в Ленинграде — колыбели Октябрьской революции. Мы поехали в город на Неве, совершили экскурсии по нему. Но наибольшее впечатление на него произвело Пискаревское кладбище, где захоронены шестьсот тысяч ленинградцев, умерших в блокаду от голода и от ран, убитых при защите города.

Когда я перевел трагические строки дневника Тани Савичевой, «Фузи» окаменел и дрожащей рукой коснулся стекла, под которым лежали листочки из 1943 года. Это было эхо войны, сравнимое разве что с эхом Хиросимы — для японцев, Орадура — для французов, Хатыни — для белорусов, Пёрл-Харбора — для американцев и Ковентри — для англичан.

Перед памятником матери-Родине «Фузи» упал на колени и надолго замер, сложив ладони перед лицом. Думается, он испытывал такое же чувство личной вины за содеянное человеком, что испытал я у символической могилы жертвам атомной бомбардировки в центре Хиросимы.

В Москве мы посетили музей-квартиру Николая Островского. Я знал, что «Фузи» относился к личности писателя с большим уважением и приход в музей был для него своеобразным праздником.

— Максимов-сан, «Как закалялась сталь» я читал в Японии еще до войны, — воскликнул взволнованный «Фузи», когда нашел знакомую книгу на японском языке. — Читали скрытно — она была в Японии запрещена.

Работник музея — близкий Островскому — человек предложил расписаться в книге отзывов. Сделать это я попросил не под своей фамилией, а просто «Фузи» — его чувства к Островскому в Японии могут и не понять, «Фузи» согласился.

В Москве мы оговорили с ним задания, условия неофициальной переписки, встречи в Токио.

Весной шестьдесят шестого года я побывал в Японии с коротким визитом, получил от «Фузи» очередную информацию и образцы. Встретился еще с двумя источниками, которые работали над синтетическими каучуками для космической техники и приборами контроля за качеством интегральных схем.

Повидал и «Манга» — главу фирмы-производителя. Его я знал с шестьдесят третьего года. Это был японец с типичными чертами американского бизнесмена. Молодой коммерсант рвался на советский рынок, и моя помощь в этом деле оказалась решающей. Я оговорил с ним задание на добывание оборудования и информации для конструкторского бюро, которое создавало пассажирский самолет нового поколения. «Ил-62» не мог получить международный сертификат качества без системы кондиционирования.

Требовалось добыть аналогичное оборудование американского авиалайнера «Боинг-707» — полный комплект установки, техническое описание и инструкции по эксплуатации. На приобретение выделялось 130 000 долларов.

Естественно, задание было поставлено разведке, ибо ни по частям, ни целиком «Боинг-707» в страны Восточного блока не продавался. Пока я был в Токио, «Манг» нашел канал выполнения задания — через авиакомпанию «Пан америкен».

Однако дело до доставки установки в Советский Союз не дошло. Через пару месяцев «Манг» прилетел в Москву и привез с собой полный комплект рабочих чертежей всех узлов установки, полное описание и нужные инструкции. Когда наши специалисты просмотрели гору информации в несколько тысяч листов, то удовлетворились. Задание было выполнено. Более того, «Манг» — миллионер ничего не взял за все это богатство.

Мои руководители не могли взять в толк, почему источник отказывается от тысячи долларов? Я пояснил, что ему нужна наша помощь в проникновении на наш рынок, а не деньги. Именно это и есть основа работы с ним. Но руководство было неумолимо:

— Нет такого миллионера, который отказался бы от живых тысячи долларов!

— Максимов-сан, эти доллары я не могу взять, — вежливо, но со всей решительностью отказался при встрече «Манг». — Мы ведь друзья с вами…

А для меня наступило время мучительных раздумий: как сделать «другу» подарок за тысячу долларов? За доллары купить тогда ничего было нельзя. Но за тысячу рублей можно было попытаться. На такую сумму сувенира в Москве я не обнаружил, пришлось купить два по пятьсот рублей. Вручил «Мангу» грузинской чеканки маленькие стаканчики на серебряном подносе и рог, отделанный серебром. Проблем с вручением не было.

Позднее я узнал, что конструкторское бюро «Ил-62» использовало кондиционер «Боинга» в создании отечественной системы кондиционирования воздуха для стратегических бомбардировщиков, космических кораблей и подводных лодок.

В благодарность за эту информацию и другие щепетильные задания я помог «Мангу» открыть в Москве его собственное коммерческое бюро.

Напрасно я гордился, что немного разобрался в отношениях японцев между собой внутри фирмы. Шеф бюро фирмы «Манга» в Москве знал русский язык еще со времен плена. Как-то «Манг» спросил меня:

— Скажите, Максимов-сан, мой глава бюро хорошо знает русский язык? Он просит себе девушку-переводчицу для работы в офисе…

Глава бюро знал язык хорошо, но, конечно, были шероховатости. Об этом я и сказал «Мангу». По японским же обычаям в этом случае нужна не правда, а лесть. «Манг» сделал вывод: раз я хвалил, но сделал замечание, значит, скрыл правду — глава бюро язык знал плохо. Через наделю я встретил расстроенного главу бюро:

— Максимов-сан, мой босс, ссылаясь на вас, сказал, что я плохо знаю русский язык. И теперь мне сократили, заработную плату на 15 процентов.

Я как мог стал успокаивать старого японца, объяснил характер беседы с «Мангом». Но тот был безутешен, говоря, что не деньги его беспокоят, а доброе имя. В очередной приезд «Манга» я упросил его быть справедливым к подчиненному. Опять то же: восток — дело тонкое.

В том же году мне пришлось начать работать над сложным заданием для нужд космических исследований. Речь шла об изготовлении за рубежом нестандартного оборудования — термобаровлагокамеры для испытания космонавтов и приборов. Это была климатическая камера, имитирующая условия космоса на Земле. Главной ее особенностью был глубокий вакуум. Именно глубокий, почти космический вакуум стал камнем преткновения — оборудование было отнесено к категории строгого эмбарго, даже строжайшего, так как работа с такими камерами вносила прямой вклад в создание систем, позднее названных «оружием космических войн». Заказчиками такого оборудования были Англия, США, Франция, а камеры с требуемыми параметрами нужны были только США и СССР. Товар штучный, скрыть его трудно.

Нужен был особый контракт. Это означало, что камеру изготовят на нескольких фирмах Запада и в разных странах. Но все оборудование — это установка с многоэтажный дом. Сама камера — 8 кубических метров, а вот насосы для создания глубокого вакуума…

Заказали камеру в Европе, отправили в Японию; а там заменили на местную, специально для этого изготовленную. Камеру строгого эмбарго привезли в СССР. Японские специалисты наладили ее, и в ней проходили испытания космонавты и приборы для космических целей.

Разведка взялась обеспечивать космическую программу термобаровлагокамерами различных размеров. Одновременно решалась проблема обеспечения технологий их производства на отечественных заводах. Отставание в таком производстве определялось в семь лет. Нужна была камера объемом в 17 кубических метров, а это уже оборудование на нескольких большегрузных железнодорожных платформах.

Началась разработка путей выполнения задания. Главным моим помощником в этом деле был «Кондо», японец почти моих лет, коммерсант, что весьма важно, так как нужен был организатор. «Кондо» и я разработали поиск в Японии конструктора климатических камер, который взялся бы решить техническую задачу по созданию изделий подобного типа силами японской стороны и укомплектовать их электроникой американского производства.

Так волей или неволей «Кондо», я и японский конструктор стали инициаторами развития сверхнового направления в японской промышленности — имитации условий космоса на Земле. Думаю, и сейчас японское агентство по аэрокосмонавтике получает камеры этого конструктора-энтузиаста, который, к сожалению, уже умер. Но он оставил память — инженерную мысль и для России, и для Японии.