Ленинград действует. Книга 3

Наученные горьким для них опытом, немцы стараются путать признаки начала своего наступления.

Полк готов встретить удар в любой день, в любой час.

28 мая. 3 часа дня. КП полка

Мы с Никитичем решили посмотреть еще раз на окружающую местность.

Шагали по каким-то обрывкам, лоскутьям металлического мусора. Я, не заметив, встал на мину и, созерцая немецкие позиции, стоял на ней, пока Никитич не обратил моего внимания, на чем я стою! Поскольку мина не взорвалась, отнестись к этому можно было с юмором.

29 мая. 9 часов 45 минут утра. КП полка

Вчера днем получен приказ: перевести полк на новое, еще более опасное и ответственное место — правее, к опушке рощи. Свой участок обороны — передать левому соседу. Арсеньев сам обошел новый рубеж. За эту ночь туда перешел третий батальон. Удачно — без потерь, потому что, собрав командиров, Арсеньев коротко, быстро, ясно и точно дал все необходимые приказания каждому. Говоря о боеприпасах, оружии, материалах для строительства, Арсеньев рассуждал как хороший хозяин:

— Свои снаряды сосед оставляет нам, а мы ему — свои. Но наиболее ценные мы тоже заберем с собой…

И с улыбкой заговорщика, обращаясь к своему начарту:

— Ты ему объясни, ну ты же отлично умеешь уговаривать и хитрить, ты же ловкач: им тащить это нет смысла, они здесь ближе к складам, достанут!

Вечером — неожиданный для бойцов отдых: повзводно ходили в 1078-й полк смотреть кинофильм «Секретарь райкома». За ночь третий батальон удачно, без потерь занял назначенный ему рубеж.

Работа моя в общем сделана, сегодня покину полк.

…На столе — стакан воды с давленой клюквой. Керосиновая лампа прикрыта газетой, чтобы свет не бил в лицо Арсеньеву. Он спит после хлопотливой ночи. На других нарах посапывает, подложив под голову кулак, адъютант Карт.

Вчера Арсеньев долго пребывал в соседней «комнатке», обучая своего ординарца Берту Савинову «морзянке». Черноглазая, белозубая, широколицая, краснощекая, красивая девчонка, Берта до войны училась на токаря в ремесленном училище. Было ей шестнадцать лет, когда в 1942 году, заявив, что ей восемнадцать, она пошла в армию добровольно, сандружинницей. Потом была палатной сестрой, затем решила поступить на курсы зенитчиков, но там — в тылу — ей показалось скучно, и она убежала в свою санроту, на фронт, за что была посажена на тринадцать дней на гауптвахту и оттуда за новый дисциплинарный проступок угодила в штрафную роту на два месяца. После боя, 10 мая, пожалев ее молодую жизнь, Арсеньев взял ее к себе ординарцем. Берте здесь не нравится: «Хочу снайпером или кем-нибудь, но быть там, на передовой, там хорошо: или уж бей, или тебя — все равно!» Хмурится, не признает никаких своих обязанностей и дисциплины.

Вчера рядом с блиндажом разорвалась какая-то штуковина — красным озером полыхнуло в коридор. Так и не поняли мы: снаряд не снаряд, мина не мина, фугас, что ли, какой-либо старый?

Вместо того чтобы испугаться, Берта с веселым смехом рванулась к выходу из блиндажа — полюбопытствовать. Так же, не ведая страха, как неискушенный зверек, она вела себя, когда тяжелый, 150-миллиметровый снаряд разорвался недалеко от нас, на пустом болоте. Такой же она была и в бою 10 мая: во время артподготовки, находясь в штрафной роте на переднем крае, не сидела, как все бойцы в укрытиях, а носилась по траншее с восторгом и смехом, явно развлекаясь всем происходившим. Вокруг нее ранило и убило нескольких бойцов, ее не задело; она перевязывала раненых с той же наивной детской веселостью.

И потом ходила за два километра в санроту за бинтами, по открытому полю, под продолжавшимся артиллерийско-минометным огнем.

Когда первый раз увидела разрывы снарядов и бойцы вокруг попадали в грязь и кричали ей «ложись!», она огрызнулась: «Как же я лягу! Тут же грязно!» Осталась стоять, и это ей «сошло» с рук. Она очень довольна, что месяц была в штрафной роте, чуть ли не полна гордости: «Я даже в штрафной роте была!» — «А что ж тут хорошего?» — «А как же! Иначе ничего бы и не увидела!»

Арсеньев снисходителен к ней. Она для него лишь девчонка. У нее хорошая улыбка, черные волосы, настоящая узбекская тюбетейка, ворот гимнастерки расстегнут, погоны тут явно ни при чем! Плотная, здоровая, наивная девушка!.. [6]

Арсеньев проснулся от писка зуммера, — поговорил по телефону о подсобном хозяйстве полка. Где-то в тылу, у Назии, это хозяйство ведут женщины и несколько бойцов трофейной команды. Обрабатывают двадцать два гектара: картофель, капуста, морковь, лук. А на Ладоге рыбак вылавливает для полка здоровенных лещей. Получив сообщение, что поймано тридцать девять килограммов лещей, Арсеньев приказывает распределить эту рыбу между бойцами передовых рот.

Время от времени, с короткими частыми шипами, будто вздыхая, работает наш «иван долбай»: PC летят в воздухе, оставляя огненные следы, и ослепительным каскадом разрывов рассыпаются на немецких позициях. После этого немцы начинают яриться — сыплют сюда тяжелыми.

Я выходил смотреть…

Вчера какая-то наша «машинка» неподалеку заработала так часто и таким низким незнакомым голосом, что никто не мог определить, что же это за штука — явно автоматическая. Не «катюша», не «иван долбай», не зенитная пушка, — видимо, нечто новое, впервые здесь введенное в действие [7].

«Иван долбай» дал несколько серий по пятнадцать — двадцать ударов.

Бойцы повыскакивали из блиндажей взволнованные: «По нашим бьет! По переднему краю!»

— Ну, сейчас немец даст сюда! — заметил Арсеньев. Справился по телефону: — Как разрывы легли?

Получил ответ:

— Хорошо! Немного близко, но хорошо.

PC рвались по самой кромке немецкого переднего края, очерчивая ее.

Отсюда же казалось, будто реактивные снаряды легли на наши траншеи.

В блиндаже крысы. Бегают и пищат над матерчатым подстилом, за бумагой, набитой на стены. Возятся, царапаются, шуршат, сыплют песок. А в ходах сообщения они нагло, стайками встают по краям, не боясь людей. Если подумать о том, отчего расплодились и разжирели они здесь, на этой, знавшей столько кровопролитнейших боев местности… но об этом лучше не думать!

День сегодня холодный, пасмурный. А спать было жарко и душно. Топилась печурка, воздуха в блиндаже мало. Но спал я крепко, хоть и вдвоем на наре, и не раздеваясь, сняв только сапоги…

11 часов 30 минут утра

Пришел капитан Сыч, а с ним капитан Давиденко, вчера назначенный начальником штаба. Обсуждают: куда поставить тылы полка? Совершенно некуда: всякое годное место набито частями, а если уйти далеко в тыл, к Назии, — трудно будет со снабжением. Разговор о какой-то просеке. Но она засечена немцами и обстреливается. «Я не хочу, — говорит Арсеньев, — вашим семьям рассылать «похоронки». Там из тылов может получиться пшик!»

Сыч изучает карту. Между разговорами и обсуждениями Арсеньев умылся, оделся. Сейчас сидит аккуратный, бритый, блестя своими орденами.

Пришла мне и Никитичу пора прощаться с ним. Пойдем вместе с Сычом к тылам полка, а там Сыч обещает нам выдать верховых лошадей.

Завтра из Ленинграда отправлю в ТАСС, в Москву, три маленькие корреспонденции о братьях Шумовых и о полке Арсеньева. «Прощай, любимый город!» — напевает Арсеньев, разглядывая схему нового расположения полка.

Третьи сутки он почти ничего не ест («Не хочу!») и держится только силой воли. Как ни тщательно скрывает он свое состояние, я понимаю — нервничает: когда же начнут немцы и все ли он предусмотрел, чтобы сразу дать им отпор?

Жизнью своей и жизнями тысяч людей своего полка, своей дивизии, своей армии отвечает Арсеньев за благополучие на этом ничтожном клочке болота. Он знает, что судьба Ленинграда зависит и от него.

Какое неотступное, полнодумное, чувство ответствен ности!

Глава пятая

Июньские записи

Возвращение с передовых — В войсках противника — В госпитале — Крепкие люди — Опять в ДКА — Мой час — Обстановка в городе