Книга прощаний

Теперь о формах поведения. 15 лет назад я, когда что- нибудь знал, разговаривал так же уверенно, как теперь. И с людьми, у которых были книги (понятно, собственные, вышедшие в свет; у Коржавина его первая появится годом позже письма. – Ст. Р.),и со всякими другими…»

И т. д.

В общем, я тут же трусливо дал задний ход, покаялся во фракционности или там левом уклоне, в следующем письме вместо холодного: «Стасик!» вновь заслужив «милого Стасиньку». Но вовсе из подозрения не вышел, раз уж пятнадцатью годами позже, в письме из эмиграции, из США, читал сказанное не в укор, в похвалу:

«Дорогой Стасик!

Только что прочел в «Воплях» («Вопросы литературы». – Ст. Р.)твою статью о Бенедиктове. Это очень хорошая статья, она мне сразу понравилась, хотя по дороге казалась подозрительной. (А как же «сразу»? – Ст. Р.)Но к концу все разрешилось благополучно, т. е. серьезно и без потери критериев. В сущности, задача любой критической статьи (если она художественна по духу, а иначе это другая профессия, которая меня не интересует) – это утверждение критериев, вечных и бескомпромиссных. Когда говорят о компромиссах, имеют чаще всего в виду политические, общественные компромиссы, а на самом деле – здесь (то есть в Америке. – Ст. Р.)я убедился в этом еще раз – гораздо трудней проявлять бескомпромиссность критериев. В принципе это имеет и общественное значение, это выход к сущностям. Читал ли ты «Незабвенную» Ивлина Во? Там есть девица, вообще не имеющая отношения к сущностям. Живет – словно играет в пьесе, которой не понимает, но роль заучила. Здесь таких много. Много их и у нас. Некоторые даже стихи пишут, даже бунтуют, даже начальством притесняются за это – и тем не менее полное отсутствие всякого присутствия. Даже глупости нет – небытие…Об искусстве здесь разговаривать, по существу, не с кем. Разве что с некоторыми природными американцами, но они чаще по-русски не говорят. Пытаюсь лопотать. Среди русских нет почти никого. Если говорить о прошлых эмиграциях, каждый застыл на том моменте, когда выехал. Я отнюдь не требую, чтобы люди обязательно менялись. Но ведь (до нашего, несмотря ни на что, катарсиса 50-60-х годов) моменты были уж больно непросветленные».

Одно утешение, впрочем, серьезное. Вспомним: «если отказываться от себя, одиночество бывает хуже и безысходней». Такая вот непеременчивая отсталость, которая заставила и книгу статей, изданную в 2003-м, озаглавить (хвастаюсь: по моему совету) все так же: «В защиту банальных истин».

«Поэзия – это сознание своей правоты», – сказал наполовину однофамилец того, о ком говорю, Мандельштам, и, хотя речь о двух «лицах еврейской национальности», подобное могло быть сказано только в России. Во всяком случае, узаконено ею – с ее исступленным правдоискательством; но, коли уж ты уверился, что отыскал искомое, никому его не уступишь. Ничьей больше правды не признаешь…

И вот он, такой, уехал.

В дни, когда решение стало бесповоротным, я, встретив Бориса Слуцкого, горько посетовал:

– Представляете, Эмка – и уезжает! А ведь более русского человека я просто не знаю!

– Да, – ответил Слуцкий со своей интонацией, по обыкновению важной. – Он не только русский, но и советский. Даже более советский, чем Сталин.

(«Так ли? – помнится, не сказал, но подумал я. – Сталин – вот уж кто никогда и не был советским, никакими иллюзиями и не думая обольщаться…») Этот поворот коржавинской судьбы для меня мучителен по-прежнему. Мучителен применительно именно к нему. Мучителен вообще. Надобно объясниться.

…«До 1968 года, когда советские танки вошли в Чехословакию, у нас существовало романтическое ощущение необратимости движения к демократии, свободе. (Что касается всех «нас», это, мягко выражаясь, не так, я об этом уже говорил. – Ст. Р.)В 68-м стало ясно, что этому конец. Именно тогда возникла идея массовой эмиграции. Это было желание целого поколения, не мое лично… В 1968-м мы поняли, что здесь ничего уже нельзя сделать, надо уносить ноги».

Признаюсь, немногое так задевало меня в последнее время, как слова из интервью, данного Василием Аксеновым. (Разве что – и еще того пуще – то, что в 1988-мговорил знаменитый ученый и депутат-демократ Вячеслав Всеволодович Иванов, а помянутый Марк Харитонов и это запечатлел в недавно изданных собственных дневниках.

Происходит катастрофа, внушает Харитонову друг моих друзей, для них существующий под домашним именем Кома. «Мы в нее вползаем медленно, поэтому не замечаем. То, что сейчас происходит, это уже развитие катастрофы». И – главное: «…Я всем советую теперь уезжать…» Всем??? Ну, Кома-то благополучно и по заслугам – устроился в американском университете, но – бегство как частное средство спасения, предлагаемое всем– кроме, понятно, всегонарода, ради которого вроде бы клянется жить русская интеллигенция?…)

Забывчив стал былой мой товарищ Вася. В какой ужас пришел он, когда его друг Гладилин, осерчавший на КГБ (отказали в заграничной командировке) решил – в 1976-м! – эмигрировать. «Что он там будет делать? Он же там пропадет!…»

Чтобы стало понятно: чем-чем, а эмиграцией Аксенова, как и иных, вовсе не собираюсь корить – для этого надо быть негодяем. Скажу о его выборе, о персональной модели судьбы, сколь персонален и склад дарования.

Кто читал «Остров Крым», не мог, думаю, не заметить и не оценить плотоядности, с какой там воспринимаются всяческие реалии «забугорного» быта, товарного изобилия, еще недавно повергавшего советского неофита в шок. Вот, например, переживания супермена Лучникова, по забывчивости не купившего «там» сувениров, без которых в Россию, «сюда» хоть не являйся: «двойных бритвенных лезвий, цветной пленки для мини-фото, кубиков со вспышками… длинных носков, джинсов… лифчиков с трусиками, шерстяных колготок… свитеров из ангоры и кашемира, таблеток алказельцер, переходников для магнитофонов… шерстяного белья, дубленок, зимних ботинок, зонтиков с кнопками… тампакса для менструаций… противозачаточных пилюль, детского питания, презервативов и сосок для грудных, тройной вакцины для собак, противоблошиного ошейника… кассетника для машинки, насадки 8ТК для моторного масла… галогенных фар, вязаных галстуков» п т. п. До конца этого вдохновенного перечня, где названий – я сосчитал – около семидесяти.

А этот список держит и воскрешает в своей голове персонаж «оттуда», заграничный плейбой, – кстати, очевидный полудвойник автора, он сам в идеально-экспортном исполнении, в данной же ситуации подменивший героя полностью. Ибо не может – не может! – западный человек, выросший средь изобилия, удержать в сытой памяти этот голодный перечень. Не будет родившийся «там» так обонять-осязать даже обстоятельства покупок, сладостный процесс посещения сен-лорановского магазина для избранных: «Зайти в прохладный и пустой с тишайшей, успокаивающей музыкой салон, раскланяться с появившимся из зеркальных глубин умопомрачительным созданием…»

Любовный экстаз! Праздник вожделения и обладания!

Помню, как услыхал по «Свободе» интервью того же Гладилина, честно ответившего, что испытывал в первые дни эмиграции:

– Товарный шок!

И – никаких вопросов…

Любопытно, что «Остров Крым» был написан Аксеновым до отъезда; он уже тут, у нас, в мечтах своих выстроил собственную мини-Америку или собственный победивший, как в сказке, нэп. А отъехав, почти сразу, выступая по «голосам», со вкусом начал рекомендоваться: «Мы, новые американцы». На здоровье. Но тем паче – к чему (говорю, не скрою, с особенной ревностью, как бывший товарищ и почти сверстник) вещать от имени целого поколения?

«Миллионы итальянцев или югославов, живущих за границей, – не эмигранты. Ромен Роллан, живший в Швейцарии, – не эмигрант.

Это люди, свободно решающие вопрос о том, где и ра- 'III чего они хотят жить.

У русской эмиграции нашего времени совсем другое положение.

Эмиграция в Израиль – результат геноцида. И здесь можно поставить вопрос: что же вы больше любите – сейм, или родину, или культуру, к которой принадлежите?