Врангель

Я поспешил повидать всех тех, кто мог мне дать интересующие меня сведения. Все эти сведения только подтвердили мои сомнения. У Сливинского я подробно ознакомился с вопросом формирования армии. Немцы, всё обещая, фактически никаких формирований не допускали. Сформированы были лишь одни войсковые штабы и, кажется, одна „хлеборобская“ дивизия. Никакой правильной мобилизации произведено не было, да и самый мобилизационный план не был еще разработан. Ни материальной части, ни оружия для намеченных формирований в распоряжении правительства не было».

Что ж, кавалергард Кочубей и полковник Остраница-Полтавец вполне могли бы послужить прототипами поручика Шервинского в «Днях Турбиных», лейб-гвардейца и гетманского адъютанта, пытающегося говорить на «мове». И перспективы формирования на Украине мощных антибольшевистских армий Михаил Булгаков оценивал примерно так же, как и Врангель, — стоит припомнить диалог Шервинского и Алексея Турбина:

« Алексей.Одну минуту, господа!.. Что же, в самом деле? В насмешку мы ему дались, что ли? Если бы ваш гетман, вместо того чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, ведь Петлюры бы духу не пахло в Малороссии. Но этого мало: мы бы большевиков в Москве прихлопнули, как мух. И самый момент! Там, говорят, кошек жрут. Он бы, мерзавец, Россию спас!

Шервинский.Немцы бы не позволили формировать армию, они ее боятся.

Алексей.Неправда-с. Немцам нужно было объяснить, что мы им не опасны. Конечно! Войну мы проиграли! У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем вообще всё на свете: у нас большевики. Немцам нужно было сказать: „Вам что? Нужен хлеб, сахар? Нате, берите, лопайте, подавитесь, но только помогите нам, чтобы наши мужички не заболели московской болезнью“. А теперь поздно, теперь наше офицерство превратилось в завсегдатаев кафе. Кафейная армия! Пойди его забери. Так он тебе и пойдет воевать. У него, у мерзавца, валюта в кармане. Он в кофейне сидит на Крещатике, а вместе с ним вся эта гвардейская штабная орава».

Примерно так же думал и Врангель. Вероятно, барон надеялся, что Скоропадский сможет сформировать сильную армию из десятков тысяч осевших на Украине кадровых военных, но после встречи с гетманом и бесед со знакомыми офицерами эти надежды рухнули. Кроме того, Врангель уже не сомневался, что Германия должна в скором времени проиграть войну: «Я считал, что выступление Америки с огромным запасом живой силы и средств должно было склонить весы победы в сторону наших бывших союзников».

Скоропадскому же он сказал: «Я думаю, что мог бы быть наиболее полезным в качестве военачальника, хотя бы при создании крупной конницы. К сожалению, поскольку я успел ознакомиться с делом, я сильно сомневаюсь, чтобы немцы дали тебе эту возможность. Многое из того, что делается здесь, для меня непонятно и смущает. Веришь ли ты сам в возможность создать самостоятельную Украину?»

Скоропадский в ответ стал доказывать, что Украина имеет все предпосылки стать жизнеспособным самостоятельным государством, что стремление к независимости давно жило в украинском народе и что в этом направлении много поработала Австрия. Павел Петрович прямо заявил: «…объединение славянских земель Австрии и Украины и образование самостоятельной и независимой Украины, пожалуй, единственная жизненная задача», продемонстрировав тем самым полное отсутствие чувства политической реальности. Разумеется, Германия и Австро-Венгрия никак не могли позволить Скоропадскому присоединить к Украине австрийские Восточную Галицию и Северную Буковину и венгерское Закарпатье. Такую «Великую Украину» могли бы, чисто теоретически, поддержать только страны Антанты, да и то лишь в случае, если бы они отказались от идеи восстановления России в довоенных границах. Но для того, чтобы Англия, Франция и США выступили за присоединение к Украине бывших провинций Австро-Венгрии, необходимо было, чтобы Германия и ее союзники потерпели поражение в Первой мировой войне. А германские и австрийские штыки были единственной опорой, на которой держался режим Скоропадского. И не было никаких оснований полагать, что Антанта захочет его поддержать. Без труда можно было найти более популярного у местного населения политика, хотя бы С. В. Петлюру, чтобы поставить его во главе независимой Украины.

Врангель же не собирался строить независимую Украину ни со Скоропадским, ни с Петлюрой, ни с кем-либо еще, до конца жизни оставаясь приверженцем «единой и неделимой России», пусть и не всегда открыто выдвигая этот лозунг.

В мемуарах Петр Николаевич признавался: «Я не пережил в рядах армии полного развала войсковых частей, и только здесь я отдал себе в полной мере отчет о тех страданиях, лишениях и унижениях, которые пережили за последние месяцы русские офицеры. Бестрепетно выполняя свой долг до конца, большинство офицеров, сплотившись вокруг родных знамен, видело смерть родных частей, предательство и трусость тех самых солдат, которых они еще недавно водили к победам, злобу и оскорбление со стороны недавних своих подчиненных, с которыми вместе переживали радости и невзгоды боевых дней».

Врангель вообще всю жизнь стремился уберечь себя от присутствия при катастрофах. Ему это удалось и в 1917 году, и позднее, когда терпели крах деникинские Вооруженные силы Юга России.

Пока что барон решил поселиться в своем имении под Бобруйском, в Минской губернии — благо этот район тоже входил в зону германской оккупации. Перед отъездом он встречался с собравшимися в Киеве офицерами и из бесед с ними вынес довольно скептическое отношение к Добровольческой армии. В мемуарах, объясняя, почему он сразу не присоединился к Белому движению, Врангель в свое оправдание писал: «Здесь, в Киеве, жадно ловили они каждую весть о возрождении старых родных частей. Одни зачислялись в Украинскую армию, другие пробирались на Дон, где только что казаки очнулись от большевистского угара и выбрали атаманом „царского“ генерала Краснова, третьи, наконец, ехали в Добровольческую армию. О последних почти ничего известно не было. Имена генералов Алексеева, Корнилова и Деникина давали основание думать, что начатое ими на Кавказе дело несет в себе зародыши действительного возрождения чести и достоинства России. Однако доходившие с разных сторон сведения представляли добровольческое движение как безнадежные попытки, обреченные заранее на неуспех за отсутствием средств, поддержки широких слоев и отсутствием единства между руководителями».

В этом мнении Врангеля, по его словам, убедила также встреча с генералами, побывавшими на Северном Кавказе и на Дону. Он сообщает в мемуарах: «Однажды я получил приглашение от бывшего командира 2-ого конного корпуса князя Туманова приехать к нему на чашку чая. Только что прибывший с Дона генерал-лейтенант Свечин должен был делать у него доклад об обстановке на Дону и Кавказе. Сведения Свечина были мало утешительны. Правда, Дон, испытав ужасы большевистской волны, ныне опамятовал. Казаки отвернулись от красного знамени, и вновь выбранный атаман генерал Краснов горячо и успешно работал по формированию армии и восстановлению порядка в стране. Однако, по словам Свечина, движение на Дону носило шовинистический характер. Не только старшие начальники, но и младшие офицеры, не казаки, неохотно принимались генералом Красновым. Что же касается Добровольческой армии, то Свечин считал это дело, бывшее и без того безнадежным, ныне, после смерти генерала Корнилова, обреченным на близкий конец. Остатки армии, всего несколько тысяч человек, потерпев на Кубани неудачу, ныне отошли в Донскую область. Ни средств, ни оружия нет. Среди старших и младших начальников будто бы политические разногласия… Доклад Свечина произвел на меня самое тяжелое впечатление, рассеяв немногие надежды».

Вероятно, истинными причинами, по которым Врангель не торопился присоединиться к Добровольческой армии, были как неверие в силы добровольцев, так и их слишком левые, с точки зрения Петра Николаевича, политические взгляды. Можно также сказать, что между Врангелем и вождями Добровольческой армии была настоящая сословная пропасть. Скоропадский, представитель старинного дворянского рода, потомок украинского гетмана, был для Врангеля своим. Незадача была только в том, что настоящая армия у гетмана Павла Петровича Скоропадского так и не появилась. Деникин же, Алексеев и Корнилов отнюдь не принадлежали к столбовым дворянам, а были сыновьями офицеров, выслужившихся из солдат. Остзейскому барону с родословной, восходящей к началу XIII века, вероятно, не очень хотелось служить под началом таких генералов, которых он не без оснований подозревал в отсутствии сочувствия делу восстановления монархии в России. Алексеева, к примеру, Врангель считал одним из главных виновников того, что Николай II после начала Февральской революции не получил помощи со стороны армии и вынужден был отречься от престола.