Рахманинов

К осени 1891 года у Сергея созрело важное решение: уйти от Сатиных и поселиться вместе со Слоновым на холостяцкой квартире.

Внешних поводов к тому будто бы и не было. Но невольное при жизни в семье «нахлебничество» ранило уязвимое самолюбие музыканта.

В Москву и из Москвы полетели письма.

Однако буквально за несколько дней до конца каникул Сергей поехал в Знаменское к бабушке и сгоряча выкупался в ледяной Матыре. А по приезде в Москву слег.

Сатиных в Москве еще не было. Зилоти, вернувшись, немедля вызвал профессора Остроумова. Последний констатировал воспаление мозга.

Сергей казался ко всему безучастным. Сознание приходило и уходило. Дни сменялись ночами. А ночи были страшны. Над полями на крыльях туч летела огромная медно-красная луна. Ветер мел и крутил ковыли. Все вокруг шелестело, звенело. Неумолчно гудел колокольный звон.

Потом он лежал на нарах в незнакомой темной рубленой крестьянской избе. В углу, у божницы, теплился красный огонек, и лицо солдатки, обрамленное цветным платком, склонялось к его изголовью.

— Пропащая душа!.. — шептала она, вздыхая с невеселой усмешкой, и качала головой.

Среди зимы, едва окрепнув после болезни, Сергей с головой окунулся в работу.

На 17 марта 1892 года назначили исполнение первой части концерта консерваторским оркестром. Творческая встреча с Сафоновым сулила мало радости музыканту.

Этот дуэт, скорее походивший на схватку, и правда оказался трудным для обоих.

Сафонов привык деспотически расправляться с партитурами учеников, кроить, крошить, вырезывать по своему усмотрению. Так поступал он с Корещенко, Кенеманом, Морозовым и другими. Никто до сих пор еще не осмеливался ему перечить. И вдруг на первой же репетиции он наткнулся на спокойное, несгибаемое упорство Рахманинова. Тот не только отказался принять самодержавный диктат Сафонова, но сам останавливал дирижера, указывая на погрешности в темпе и нюансах.

Их холодные взгляды скрещивались, как шпаги. Но Сафонов был достаточно умен, чтобы себя сдержать.

Сергей не поступился ни единой ноткой. Консерваторский оркестр стоя приветствовал дебютанта. Кто-то поставил перед ним первую корзину цветов.

На другой день появилась и первая рецензия. Некий А. Н. С. в статье «Ученический концерт в консерватории» отметил, что г. Рахманинов, сыгравший с увлечением фортепьянный концерт собственного сочинения, произвел приятное впечатление. В исполненной первой части его концерта, конечно, нет еще самостоятельности, но есть вкус, нервность, мелодия, и искренность, и несомненные знания».

Однажды на масленой, выйдя в прихожую, Сергей увидел коренастого мужчину в высокой смушковой шапке. Он только что переступил порог и остановился весь в снегу, выкатив на Сергея через запотевшее пенсне неподвижные голубые глаза.

— Папа! — вскричал вдруг Сергей, не узнав своего голоса.

Как оказалось, Василий Аркадьевич после долгих попыток получил, наконец, должность, достойную гродненского гусара, при управлении какого-то коннозаводского общества и уже снял квартиру возле Петровского парка.

Сергей переехал к отцу

В три часа дня в приемной директора консерватории, замирая от волнения, дожидались три дипломанта. По возрасту Сергей был младшим из троих.

Но и бородатый двадцатисемилетний Никита Морозов, и конфузливый светловолосый Левушка Конюс, и сам Сергей были одинаково бледны и встревожены. Они учились на разных курсах и у разных профессоров и, по существу, мало знали друг друга. За полчаса, проведенные в приемной, не обменялись почти ни словом. Но этот короткий срок связал их узами дружбы на всю жизнь.

Наконец медная ручка неторопливо повернулась, и, как всегда, сухая и невозмутимая инспектриса консерватории Александра Ивановна Губерт пригласила господ студентов войти.

Все было обставлено весьма торжественно.

Плечистый царь в военном сюртуке, по-бычьи нагнув упрямую лысеющую голову, внушительно глядел на вошедших из огромной золотой рамы. (По слухам, он сам отнюдь не был лишен музыкального дарования и в часы досуга разыгрывал адажио из «Лебединого озера» на тромбоне.) За столом — члены совета: Танеев, директор Большого театра Альтани, огромный Пабст и чем-то озабоченный Аренский.

После краткого нравоучительного вступления Сафонов вручил каждому объемистый пакет и добавил:

— В этом конверте вы, господа, найдете сценариум будущей оперы и основные условия ее сочинения. Сегодня девятнадцатое марта. Срок для выполнения работы в партитуре назначен один месяц. Желаю вам успеха, господа!

Господа студенты столкнулись возле двери и не особенно чинно вылетели в приемную, сгорая от любопытства.

Сергей первым сорвал восковую печать.

«Алеко». Либретто Вл. Ив. Немировича-Данченко по мотивам поэмы Пушкина «Цыганы».

Он не знал, каково будет либретто, и пока что не хотел знать. Может быть, искушенный драматург пренебрег Пушкиным ради ярких, эффектных сценических положений. Но если даже сцена свяжет голоса, вокальные партии будущей оперы, то для музыки, музыки Рахманинова, для его оркестра нет преград.

Снег слепил глаза. Он ничего не слышал, повторял одними губами:

Пересекая площадь, он вскинул глаза на силуэт Пушкина, чуть видный за мерцающей мглой, мысленно испросив благословения на труд, в котором замкнута его судьба.

Дверь Сергею отворил сияющий и возбужденный отец.

— Гости у нас! Наши тамбовские, коннозаводчики из-под Козлова… Да ты, Сергуша, весь мокрый. Поди переоденься. Сейчас будем обедать…

Сергей не выговорил ни слова, а только наклонил голову. Встряхнув мокрое пальто, он вошел в свою комнату, упал ничком на постель и разрыдался.

Поняв, в чем дело, Василий Аркадьевич выпроводил гостей так весело и бесцеремонно, как он один это умел. Коннозаводчики даже не догадались обидеться вовремя.

На Москве во всех сорока сороковах звонили великопостные колокола, но это было где-то далеко. Сергей слышал цикад, чувствовал на губах влагу степной росы, что ложится зарею на пожелтелую траву, слышал, как треплет ветер выгоревшую на солнце шаль цыганки.

Он знал и верил, что Алеко не злодей, а жертва роковых страстей, горького одиночества и среди людей и в пустыне, жертва напрасной тоски по воле, ненасытной жажды любви.

Но, лишь дойдя до каватины Алеко, он понял, как дорог, как близок ему этот человек, чьи руки обагрены еще не пролитой кровью. И тут неожиданно он нашел такие краски, каких еще никогда не было на его палитре.

Сергей писал с невероятной быстротой, вычеркивал, рвал, швырял в угол, и снова писал, и, не глядя, бросал Слонову, который тут же за большим столом, невозмутимо зажав в зубах длинный ореховый мундштук с папиросой, переписывал набело своим твердым каллиграфическим почерком.

Только третьего апреля впервые прозвучал лирный наигрыш вступления. Сергей знал, что этой же фразой будет и закончена опера. В нем зерно рассказа старика, зерно трагической развязки.

В ночь на шестое апреля он вовсе не ложился. Он знал, что последний хор «Прости! Да будет мир с тобой» напомнит слушателям последние строки «Пиковой дамы». Это созвучие не было случайным, как не случайным было органическое сродство тем Германа и Алеко.

Но последняя страница клавира довела его до отчаяния. Домысел автора либретто, подклеившего к «Цыганам» мелодраматическую концовку, с первого дня казался ему насквозь фальшивым. Все звуки вдруг пропали, и он с ужасом понял, что ему нечего написать на эти жалкие слова.