По направлению к Рихтеру

До этого момента я тайну хранил — теперь я ее пустил по ветру. И, значит, никогда уже не стану розенкрейцером!

Довольный, идет на кухню и достает из холодильника «Вдову Клико». Провозглашается тост за совершенствование души.

Видите этот крест? (показывает его на груди).Это — Crux Ansata. Его прообраз в Британском музее в виде статуи. Я ее там видел. Ее привезли в Лондон с острова Пасхи На ночь я оставляю крест на рояле — чтобы он светил на клавиатуру.

Это все обряды.У Бриттена написано: «церемонии», но по-русски все-таки привычней.

По большому счету, эти обряды ничего не значат. Главное играть то, что написано в нотах. Я так думал и раньше, и теперь. Только одно сомнение.

Когда я больше играл по нотам — когда играл концерт Брамса с Лайнсдорфом или когда записал с Маазелем? Как два разных сочинения. Не говоря о том, что финал с Лайнсдорфом сыгран Allegro, а у Брамса — всего лишь Allegretto grazioso!

Когда я больше играл по нотам — когда играл Четвертое скерцо Шопена в Нью-Йорке или сейчас, на записи?

Догадываюсь, в чем дело. Играть не только то, что в нотах, но и между нот.Как хороший артист — читает между строк.Это трудно. Этому учишься всю жизнь, хотя никто этому не учит. И меня специально никто не учил — я только впитывал как губка. Ничего не отбрасывал — все запоминал. Потому что, если начнешь отбрасывать, то именно это потом понадобится.

Я и не преподавал из убеждения: нельзя ничему научить в классе! Если бы случилось несчастье и меня заставили, я бы стал деспотом. Думаете, ко мне не приходят прослушаться? Бывает так, что нельзя отказать.

Вот третьего дня, по настоятельной рекомендации N. Молодой человек садится играть терцовый этюд Шопена. Я же не могу ему сказать: молодой человек, я его еще сам недоучил…

Играет из рук вон. Сажусь в самом дальнем углу и посылаю ему заряды… чтобы остановить. Начинаю тихо «шипеть»:

— До свидания!

Он останавливается.

— Вы что-то сказали, Святослав Теофилович?

— Нет-нет, вам показалось… Не останавливайтесь. И опять, на том же месте, уже стиснув зубы:

— До свидания!

Когда он доиграл до конца, я одобряю, что все хорошо и замечаний нет. Он уходит окрыленный.

А вы хотите, чтоб я взял на себя ответственность?Можно ошибиться и сломать человеку жизнь. Пусть все сам с мамой решает.

Помню рассказ Муси Гринберг, как вела занятия Юдина. При том, что это была скала бескорыстия, доброты, ее индивидуальность подавляла. Как только ты входил в класс, то попадал под ее чары.

У Генриха Густавовича — другая история. Он раскрывал твою индивидуальность, влезал в душу… но от этого терял как исполнитель. Не хватало на все сил!

Конечно, я хотел поделиться тем, что для себя открыл. Что для себя вымучил. Но тут возникало странное препятствие. Люди, к которым я относился с уважением, которых любил, вызывали у меня состояние, близкое к немоте. Так было и с Генрихом Густавовичем. В его присутствии я не мог говорить совсем. Или говорил глупости.

Если захотите что-нибудь сотворить с этими записями — опубликовать, нажиться на них — запомните: они совершенно бессмысленны для потомства. Можете себя тешить, что малоспособный студент придет в читальный зал, что-то подчеркнет в вашей книге красным карандашом, сдаст экзамен… и забудет об этом навечно.

Так и есть. Забыл про восьмой обряд.Если сначала была «Процессия», то что должно быть в конце? Вот это вы и опишете.

XVIII. «Хорошо темперированный клавир (Том № 2)»

Я жил с родителями в общежитии МХАТа на Гнездниковском… Горячка по случаю «Декабрьских вечеров» уже была неизлечима. Размножались и подтекстовывались клавиры, оркестровые голоса. Сам Рихтер принял макет и эскизы костюмов. Вокалисты сокрушались по поводу неудобства своих партий, жаловались на трахеит. До премьеры пока далеко, поэтому в восемь часов я еще позволял себе утренний сон.

Но именно в восемь — звонок. Сначала — продолжительное молчание. Я уже хотел бросить трубку, но услышал знакомую одышку, покашливание.

— Это я.

Я не поверил, что это может быть Рихтер. Он же никогда никому не звонит..

—  Не может быть… Это вы?

—  Это я.

Еще большая пауза, от полной растерянности.

—  Что-то случилось?

Вообще никакого ответа. Снова покашливание. Я повторяю вопрос.

—  Случилось.

— Что?

—  Приходите, я все объясню. У вас должно быть на все двадцать четыре часа.

—  Почему двадцать четыре?

Но кашель усилился, и он повесил трубку. На Бронной я уже был через полчаса.

Вы же хотели мою биографию, хотели записывать… Но надо быть Достоевским, чтобы этим кого-то поднять. Я долго думал, как это сделать. И вот нашел выход. Я это сделаю… через Баха. Держите ноты.

Он протянул маленькую серую книжицу, по-видимому, детское издание, на котором было написано: «Перлини свiтовоi музики. И.-С Бах. «Добре темперований клавiр. Том другий.»

Совершенно мизерное издание. Для слепых. И очень плохая редакция. Можете черкать карандашом… Самое страшное, если мы перепутаем фуги. Вы можете перепутать, а я — подавно…

Учить «Хорошо темперированный клавир» было мучительно. Вот я и думал, как себе облегчить. Каждая прелюдия, каждая фуга — один миг, как под фотовспышкой.

Сначала выучил прелюдию и фугу es-moll из Первого тома, но это еще в Одессе. По просьбе мамы. По-настоящему «изводить Бахом» начал с сороковых годов. Довел всех в Тбилиси до белого каления. Они после Первого тома все умоляли: «Славочка, а теперь Шумана!» А я им как на блюде — Второй том.

Почему-то решил, что Первый том — чистая музыка, математика высших сфер. Совершенно в нее не вторгался. Зато Второй раздраконил на три части. Первые восемь прелюдий и фуг — детство, вплоть до отъезда в Москву. Вторые восемь кончались смертью Сталина. Как-никак, конец эпохи. Третьи — уже какая-то свобода, концерты… и много потерь.

Первая прелюдия C-dur.Вижу папу, музицирующего за органом. Напротив алтаря, на третьих хорах.

Когда я уже был в Москве, он импровизировал на гражданской панихиде по Прибику ^[169]. В Одессе только и было разговоров: «Импровизировал как Сезар Франк».

Папа всегда сидел на коричневой подушечке. Луч солнца, проникавший сквозь стекло, касался его спины.

Фуга. Это мой дед, который был музыкальным мастером. Нарожал что-то около двенадцати детей — как в свое время Вермеер. Томас Манн со своими шестью — жалкий ребенок… Дети всегда смотрели дедушке в рот, а он больше любил играть на пианино, чем зарабатывать деньги.

Я слышу в этой музыке детский гомон и веселье по случаю рождения очередного ангела.

Вторая прелюдия c-moll.Непередаваемая атмосфера перед концертом Софроницкого. Все суетятся в поисках билета. Я тогда, между прочим, не попал. Зато слушал Прокофьева. Когда он закончил играть, то довольно громко «шлепнул» крышкой, демонстративно. Мол, я вас побаловал и бисов больше не будет!

Фуга.С церкви сбросили колокол. Тучи пыли, песка… Колокол придавал каждому делу, каждому часу дня какой-то свой смысл, значимость.

Потом взорвали часовню, и я наблюдал, как монахи пытались спасти иконы, кресты.

Третья прелюдия Cis-dur.В Аркадию и Ланжерон ходил босиком. Больше всего обожал закат. Закрывал ладонью диск солнца и устраивал «затмение». Тогда же писал первые пьесы для фортепьяно: «Море», «Заход солнца».

Allegro — это наступление темноты. Можно было искупаться без одежды.

Фуга.Приезд в Одессу Малого театра. Я был на «Ревизоре» с Яблочкиной, Климовым и Аксеновым. Они весь спектакль скакали и «выкидывали коленца».

Четвертая прелюдия cis-moll.Срезанная ветка боярышника возле алтаря. Рядом играет папа. На дворе — середина мая.