Белый шум

– Но где она?

– У своего отца.

– Ее отец – это я, Твиди.

– У Малькольма Ханта, дурачок. У моего мужа.

– Это твой муж, а не ее отец.

– Ты еще любишь меня, Пупсик?

Она звала меня Пупсиком – так же, как ее мать когда-то называла ее отца. Все Браунеры мужского пола звались Пупсиками. Когда мужская линия увяла, подарив миру ряд эстетов и бездарей, так стали нарекать всех мужчин, породнившихся с семьей путем заключения брака – конечно, в разумных пределах. Я был первым из таких мужчин, и всякий раз, когда меня так называли, готовился услышать в голосах новоявленных родственников нотку чрезмерно утонченной иронии. Я полагал, что ирония появляется в голосе, если традиция делается слишком изменчивой. Ирония, гнусавость, сарказм, самопародия и так далее. Насмехаясь над собой, они тем самым наказывали меня. Но при этом они были очень милы, совершенно искренни, даже благодарны мне за то, что я позволяю им вести себя столь несдержанно.

На Твиди были шетландский свитер, юбка из твида, гольфы и дешевые мягкие ботинки. Вокруг нее витал дух протестантской ветхости, слабая аура, в которой боролось за выживание ее бренное тело. Светлая кожа худого лица, глаза слегка навыкате, признаки переутомления и недомогания: мешки под глазами и складки у рта, на виске бьется жилка, вены вздулись на руках и на шее. Просторный свитер обсыпан сигаретным пеплом.

– В третий раз спрашиваю: где она?

– Примерно в Индонезии. Малькольм глубоко законспирирован. Организует коммунистическое возрождение. Часть хитроумного плана по свержению Кастро. Поехали отсюда, Пупсик, пока не собралась толпа детишек милостыню просить.

– Она летит одна?

– Почему нет?

– От Дальнего Востока до Айрон-Сити не так просто добраться.

– Если нужно, Би с любыми трудностями справится. По правде сказать, она хочет писать книги о путешествиях. Хорошо держится на лошади.

Твиди глубоко затянулась и ловко, быстрыми струйками, выпустила дым из носа и изо рта – трюк этот она обычно проделывала, если хотела выразить крайнее недовольство окружающей обстановкой. В аэропорту не было ни баров, ни ресторанов – только буфет с расфасованными бутербродами, где хозяйничал некий тип с сектантскими отметинами на лице. Мы получили багаж Твиди, вышли, сели в машину и поехали через Айрон-Сити, мимо заброшенных заводов, по преимущественно безлюдным проспектам, по городу холмов, редких мощеных улиц, разбросанных тут и там прекрасных старинных домов, праздничных венков в окнах.

– Пупсик, я несчастна.

– Почему?

– Откровенно говоря, я думала, ты будешь вечно меня любить. Мне нужна твоя поддержка. Малькольм почти все время в разъездах.

– Мы разводимся, ты забираешь у меня все деньги, выходишь за состоятельного, элегантного дипломата из хорошей семьи, который тайно засылает агентов в засекреченные и недоступные районы.

– Малькольма всегда тянуло к джунглям.

Мы ехали вдоль железной дороги. В бурьяне валялось множество пенопластовых стаканчиков, выброшенных из окон вагонов или принесенных ветром со станции, расположенной южнее.

– А Дженет в Монтану потянуло, в ашрам, – сказал я.

– Дженет Сейвори? Боже правый, это еще зачем?

– Теперь ее зовут Мать Деви. Заведует хозяйственной деятельностью ашрама. Инвестиции, недвижимость, налоговые убежища. Дженет всегда к этому стремилась. К душевному спокойствию на выгодных условиях.

– У Дженет дивные кости черепа.

– Она талантливая проныра.

– Ты говоришь об этом с такой злобой. Я и не знала, что ты злой, Пупсик.

– Не злой, а глупый.

– Что значит проныра? Она скрытничала так же, как Малькольм?

– Она не говорила мне, сколько зарабатывает. По-моему, она читала мою почту. Сразу после рождения Генриха она втянула меня в сложные инвестиционные махинации с участием целой компании разноязыких людей. Сказала, что обладает информацией.

– Но она просчиталась, и вы потеряли кучу денег.

– Мы нажили кучу денег. Я запутался, угодил в ее сети. Она постоянно плела интриги. Оказалась под угрозой моя уверенность в будущем. Моя надежда на долгую и тихую, небогатую событиями жизнь. Дженет хотела оформить нас в качестве юридического лица. Нам звонили из Лихтенштейна, с Гебрид. Вымышленные места, коварные планы.

– Все это не похоже на ту Дженет Сейвори, с которой я провела восхитительные полчаса. На широкоскулую Дженет с надтреснутым ядовитым голосом.

– Все вы широкоскулые. Все до одной. У каждой дивные кости черепа. Слава богу, хоть есть Бабетта с ее продолговатым полным лицом.

– Неужели тут нигде нельзя культурно поесть? – спросила Твиди. – Должно же где-то быть заведение со скатертями и холодными кусочками масла. Как-то раз мы с Малькольмом пили чай с полковником Каддафи. Обаятельный и безжалостный мужчина, один из немногих наших знакомых террористов, который всей своей жизнью оправдывает свою скандальную репутацию.

Снегопад кончился. Мы ехали через район товарных складов: еще более пустынные улицы, безжизненность и анонимность запечатлевались в памяти как неизбывная тоска по чему-то, давно и безвозвратно утраченному. Унылые кафе, еще одна железнодорожная ветка, товарные вагоны на запасном пути. Твиди непрерывно куриладлинные сигареты, раздраженно пуская во все стороны струйки дыма.

– Боже, Пупсик, мы были хороши вместе.

– В чем хороши?

– Дурачок, ты должен смотреть на меня с нежностью и тоской, со скорбной улыбкой.

– Ты перед сном надевала перчатки.

– И сейчас надеваю.

– Перчатки, наглазники и носки.

– Ты знаешь мои недостатки. Всегда знал. Я крайне чувствительна ко многим вещам.

– К солнцу, воздуху, пище, воде, сексу.

– Эти вещи канцерогенны, все до единой.

– А что за семейные дела в Бостоне?

– Я должна убедить маму в том, что Малькольм не умер. Почему-то она к нему очень привязалась.

– Почему она решила, что он умер?

– Когда Малькольм с головой уходит в конспиративную работу, складывается такое впечатление, будто его никогда и не было. Он не только исчезает в данный период, но и перестает существовать в прошлом. Иногда я спрашиваю себя, действительно ли мужчина, за которого я вышла, – Малькольм Хант, или это совершенно другой человек, сам действующий под чужой личиной. Откровенно говоря, это очень тревожит. Я не знаю, какая часть жизни Малькольма подлинная, а какая – служба в разведке. Надеюсь, Би сможет немного прояснить ситуацию.

От внезапного порыва ветра закачались светофоры на проводах. Главная улица города: ряд магазинов уцененных товаров, места, где обналичивают чеки, оптовые базы. Высокое здание бывшего кинотеатра в мавританском стиле, ныне – что замечательно – мечеть. Бесцветные сооружения под названиями «Терминал-Билдинг», «Консерв-Билдинг», «Коммерц-Билдинг». Как это напоминает классические кадры поздних сожалений.

– Серый день в Айрон-Сити, – сказал я. – Лучше уж, наверно, вернуться в аэропорт.

– Как там Гитлер?

– Отлично. Человек солидный, надежный.

– Ты хорошо выглядишь, Пупсик.

– Но не очень хорошо себя чувствую.

– Ты никогда не чувствовал себя хорошо. Старый Пупсик. Ты всегда был старым Пупсиком. Мы любили друг друга, правда? Обо всем друг другу рассказывали, не забывали о такте и хороших манерах. А Малькольм мне ничего не рассказывает. Что он за человек? Чем занимается?

Она сидела поджав ноги, лицом ко мне, и стряхивала пепел в свои ботинки, оставшиеся на резиновом коврике.

– А правда, чудесно было расти нормальными, здоровыми людьми среди кобыл и меринов, с папой, который носит синие блейзеры и отутюженные серые фланелевые брюки?

– Откуда я знаю?

– Мама стояла, бывало, в увитой зеленью беседке с охапкой срезанных цветов в руках. Просто стояла. Вела себя естественно.

В аэропорту мы ждали – в мареве гипсовой пыли, сваленной в кучи щебенки и торчащей арматуры. За полчаса до ожидаемого прибытия Би через продуваемый насквозь тоннель в зону прилета гуськом потянулись пассажиры другого рейса. Бледные и ошарашенные, сгорбившиеся от усталости, они волокли по полу свою ручную кладь. Вышли двадцать, тридцать, сорок человек – не говоря ни слова, потупившись, не глядя по сторонам. Некоторые прихрамывали, некоторые плакали. Из тоннеля появились новые пассажиры: взрослые с хнычущими детьми, дрожащие старики, священник в черном облачении с перекосившимся воротничком, в одном ботинке. Твиди помогла женщине с двумя маленькими детьми. Я подошел к коренастому малому с пивным животиком, в фуражке почтальона и пуховом жилете, а он посмотрел на меня так, точно я нагло вторгся в его пространственно-временное измерение, незаконно перешел границу. Остановив его и повернув к себе лицом, я спросил, что случилось в полете. Пока мимо гуськом шли люди, он тяжело, утомленно дышал. Потом кивнул, не сводя с меня кроткого взгляда.