Господин Пруст

—     Я вам велю, идите туда, Селеста, ведь, случись что, это будет на моей совести перед вашим мужем, которому я обещал беречь вас. Неужели вам не приходило в голову, если мы загоримся от бомбы, то сгорим с этой пробкой, как факел?

А когда я возражала, что не хочу спускаться в эту дыру и уж лучше поджарюсь вместе с ним, он мягко отвечал:

—     Ну, я тут не в счет, я совсем болен, да и все мои труды будут уничтожены. А вы еще молоды.

И в то же время у него не было чувства опасности, и ему казалось вполне естественным посылать меня среди ночи на затемненные улицы, не думая, что я все-таки женщина.

Но и саму меня это не удивляло. С ним я была настолько спокойна, что ни о чем не задумывалась. Да и потом, разве я знала жизнь? Уехав из своей деревни, я сначала почти и носа никуда не высовывала, а потом все мое существование проходило в квартире на бульваре Османн. Да и там я лишь начинала набираться опыта. Один только г-н Пруст и учил меня пониманию жизни, и моя наивность очень забавляла его. К примеру, когда он ночью посылал меня за чем-нибудь, я почти каждый раз встречала на улице Тронше толстую негритянку, которая прохаживалась взад-вперед с ручной сумочкой. И как-то раз я спросила у г-на Пруста:

—     Подумайте, сударь, и что она делает в этой темнотище? При ней нет даже маленькой собачонки.

—     Ну, Селеста, вы же знаете... Эта женщина из тех, кто зарабатывает на жизнь такими прогулками.

Редко случалось, чтобы он так смеялся. Но у него была совсем не обидная манера, и я стала тоже смеяться вместе с ним.

Так и продолжалась моя беготня по улицам посреди глубокой ночи, и это казалось мне совершенно естественным. Я даже не помню, чтобы уж очень боялась, — только однажды, у отеля «Терминус Сен-Лазар», за мной увязался какой-то мужчина и шел до конца улицы Пепиньер; вокруг не было даже кошки, и я, как заяц, юркнула в улицу Анжу. Когда я рассказывала об этом г-ну Прусту, у меня еще стучало сердце. Но он лишь заметил на это:

—     Ну, у вас хватит силы постоять за себя.

Чаще всего я  носила  письма, поскольку он хотел быть уверен, что они дойдут уже утром. В зависимости от времени я опускала их на бульваре Малерб, или на большой почте около вокзала Сен-Лазар, или же у Биржи, где было открыто всю ночь, но туда я ездила на такси.

Иногда нужно было найти среди домашних книжных завалов какой-нибудь том, но, поскольку маленькая лампа почти не освещала комнату, а другого света не зажигали из опасения обеспокоить, мне никак не удавалось отыскать его, и тогда он хоть и нетерпеливо, но тихо говорил:

—     Ладно, оставим это. Идите лучше в книжный магазин.

И я шла туда, на улицу Лаборд, между церковью Сен-Опостен и бульваром Османн. Хозяин, г-н Фонтен, старик в неизменной ер­молке и белой блузе, обожал свое дело, Даже во время войны он не закрывал магазин до часу, а то и двух ночи. Я приходила и передавала ему заказ г-на Пруста. Чаще всего он отвечал:

—     У меня есть вот это и вот это, но, к несчастью, нет нужной ему книги. Хотя именно эти, мне кажется, устроят его. Если нет, приносите их назад.

Иногда я уходила с несколькими книгами и передавала г-ну Прусту слова хо­зяина. Но все мои хождения оканчивались, как и во всем другом, одним и тем же:

—     С ними я только потеряю время. Уберите их, Селеста.

Он даже не смотрел на эти книги, но они и не возвращались в магазин. В этом доме все оставляли у себя.

Или я ходила среди глубокой ночи передавать письмо в собственные руки, и при этом многих мне приходилось поднимать с постели. Никогда не забуду один случай, который сильно насмешил г-на Пруста. Он восхищался квартетом молодых музыкантов «Пуле», услышанным в театре «Одеон», где за фортепиано был композитор Габриель Форе; но особенно поразил его виолончелист, по имени Массис. Возвратившись с концерта, он сказал мне:

—     Я провел волшебный вечер, снова повидал Габриеля Форе, он чудесно сыграл одну свою вещицу. Но там было еще четверо молодых артистов, столь вы­ дающихся, что я попросил познакомить меня с ними.

Через некоторое время он написал молодому Массису, чтобы выразить свое восхищение, и пригласил его побывать на бульваре Османн. Естественно, Массис должен был получить это письмо без малейшего промедления, и я отправилась в путь.

Он жил очень далеко, на другом берегу Сены, где-то за Пантеоном. Я доехала туда на такси, но совершенно не понимала, куда попала; у меня не было ни фонарика, ни даже спичек, я совершенно не представляла себе, сколько времени — полночь или уже два часа. К счастью, в этой кромешной тьме я наткнулась на полицейского и попросила его:

—     Пожалуйста, г-н полицейский, я в большом затруднении, мне нужен такой-то номер на такой-то улице, но, похоже, я заблудилась. Покажите мне дорогу. Может быть, вы даже проводите меня?

Он очень любезно довел меня до самой двери, и чтобы отблагодарить его, я вынула из кошелька пятифранковую монету и отдала ему. Разбудив консьержку, я узнала нужный мне этаж и поднялась по горбатой лестнице. Самого музыканта тоже пришлось поднимать с постели, но меня это нимало не смущало — ведь так велел сам г-н Пруст. Да и Массис тоже как будто не очень удивился.

Возвратившись на бульвар Османн, я рассказала г-ну Прусту, как удачно мне встретился полицейский, и как я его отблагодарила. Он громко расхохотался и все никак не мог остановиться. Впоследствии, уже через много лет, он чуть ли не всегда напутствовал меня, если я отправлялась «курьером»:

—     И не забудьте, Селеста, пять франков для полицейского.

Война почти не переменила ритм и обыденное течение нашей жизни; для меня прибавилось только беспокойство о муже.

За пять лет Одилон приезжал в отпуск четыре или пять раз, известия от него приходили очень редко. Первый отпуск был в 1915 году, почти через год после ухода. Незадолго до этого я получила из-под Амьена почтовую карточку, где он был снят с бородой, что совсем не показалось мне красивым. И вдруг — прошло всего несколько недель — он является самолично с этой самой бородой. Я и сейчас еще вижу его! На нем были большие солдатские ботинки со шнурками, и когда я открыла ему дверь на кухню, он, увидев чистый пол, не решался войти. А меня просто гипнотизировала его борода. Радостная, я побежала к г-ну Прусту, но не придумала ничего лучшего, как сказать:

—     Сударь, если б вы видели Одилона!.. Он с бородой... какой ужас!  Г-н Пруст посмеялся, по своему обыкновению, но был очень доволен:

—     Ну, так пусть он сейчас же идет ко мне.

Они поговорили, г-н Пруст спрашивал его о здоровье и о войне, а потом, внимательно рассмотрев, осведомился, откуда взялась борода. Одилон объяснил, что было очень холодно, и от бритья трескалась кожа.

—     И все-таки Селеста, пожалуй, права. Борода не очень-то красит вас.

Тогда мой муж решился сбрить это почетное украшение солдата-фронтовика.

Из остальных отпусков я лучше всего помню еще два. Один, кажется, в апреле 1917 года, когда у него был приступ альбуминурии, так и оставшейся до конца жизни. А другой, последний, 17 октября 1918-го, на десять дней. Он уже говорил, что у них ходят слухи о мире, и добавил: «Если бы так!..»

Но только после демобилизации проявилось все внимательное отношение к нему г-на Пруста. Муж вернулся больным и три месяца пролежал в военном госпитале, однако и потом у него случались прямо на улице ужасные головокружения, и ему буквально приходилось держаться за стены и фонари. К тому же на него страшно подействовала смерть любимого брата Жана, самого младшего, который собствен­ным горбом сумел открыть свое дело — лавочку на углу улиц Виктуар и Лаффит. Когда он пропал на фронте, сам г-н Пруст просил Рейнальдо Ана навести о нем справки, но, увы, они лишь подтвердили его смерть. При объявлении войны Жан со слезами просил Одилона: «Пойдем вместе в пехоту и никогда не будем расставаться». Но у Одилона было уже свое назначение. И вот Жан убит на той самой роковой Шеман-де-Дам. Одилон так никогда и не смог примириться с этой потерей.