Шлиман

Настоящие хлопоты начались весной. Обеспокоенный неопределенными ответами Саффет-паши, Шлиман поехал в Константинополь. Оказалось, что министр просвещения не имел ни малейшего представления ни о Гомере, ни о его поэмах. Шлиман принялся горячо рассказывать, объяснять и убеждать. Из всех объяснений Саффет-паша понял только, что этому богатому чудаку обязательно хочется раскопать какой-то холм в Дарданеллах.

Турки из Кум-кале, владельцы Гиссарлыка, долго не хотели продавать свой участок, бесконечно оттягивали, повышали цену. Когда Шлиман был уже готов заплатить за Гиссарлык запрошенную сумму, вдруг выяснилось, что холм куплен за гроши… самим Саффет-пашой. Министр предложил Шлиману копать на Гиссарлыке с условием, что половина найденного будет принадлежать ему, Саффет-паше. Разъяренный археолог отказался наотрез.

Но первые пробные раскопки уже были начаты во время переговоров в апреле 1870 года; в северо-восточном откосе холма Шлиман обнаружил остатки огромной каменной стены в шесть с половиной футов (Почти два метра) толщиной. Было безумием бросать начатое. Шлиман пустил в ход свои связи. Американский посол в Константинополе хлопотал о султанском фирмане (Фирмам – указ султана (или шаха)) для Шлимана. Саффет-паша всячески старался настоять на своем.

Неожиданные события вдруг заставили Шлимана оторваться от троянских раскопок. Началась франко-прусская война. Дипломаты и министры занялись более важными делами, чем хлопоты об археологических изысканиях на месте древней Трои.

Отношение Шлимана к прусскому вторжению во Францию и к политическому положению внутри страны достаточно ясно видно из следующей записи в его дневнике:

«Гарибальди с черной неблагодарностью отослан потому, что, несомненно, только он завоевывал прусские знамена и готовил пруссакам поражение. Мы, наверное, снова получим монархию, окажемся под орлеанцем, Луи-Филиппом II (Луи-Филипп (из младшей, так называемой орлеанской, ветви династии Бурбонов) – король Франции с 1830 по 1848 год. Вступил на престол в результате половинчатой, революции 1830 года. Шлиман намекает на возможность незавершенной революции во Франции и в 1871 году), потому что демократия была бы для такой отсталой страны слишком большим счастьем.

Совершенно очевидно, что эти гневные и иронические строки направлены не против «отсталой страны», а против тех, кто стоял у власти и вел Францию к поражению и попытке реставрации. Эти строки были написаны в начале февраля 1871 года, за полтора месяца до великого взрыва народного гнева, до Парижской коммуны. Потрясенный варварством пруссаков, потрясенный героизмом французского народа, боровшегося против иностранных интервентов, Шлиман с болью чувствовал, что из своего «прекрасного далека» ничем не может помочь ни осажденному Парижу, ни… своей библиотеке оставшейся там. И тогда он решил лично пробраться в Париж Объявленным в это время перемирием воспользоваться не удалось, и снова, как при путешествии в Мекку, Шлиман предпринимает бесстрашную авантюру, которая могла ему стоить головы. Вот как он описывает этот эпизод в письме, посланном из Парижа 14 марта 1871 года, за четыре дня до Коммуны: «Между Бисмарком и Жюлем Фавром заключено соглашение о том, что до прекращения перемирия никто не будет пропущен в Париж. Однако в моем пылком нетерпении я воспользовался пропуском почтмейстера Шарля Клейна из Ланьи и надел его форму. К несчастью, этому добряку только тридцать лет, что дважды отмечено в его документе. С большой опасностью пришлось мне пройти две саксонские и одну прусскую заставы, где везде был записан мой фальшивый паспорт и я был с ног до головы обыскан. Если бы они открыли обман, меня без долгих разговоров арестовали бы и расстреляли. Но мое самообладание меня спасло; каждого солдата я титуловал «господин полковник» и каждого лейтенанта «господин генерал», и каждый раз мне удавалось так ослепить этих чудаков высоким титулом, что они с глубокими поклонами объявляли: «Все в порядке, г. почтмейстер!»

Пока я пробирался через германскую линию фронта, я забыл обо всем. Я вспомнил о своем доме, лишь когда миновала смертельная опасность, и, дрожа от страха, приблизился к моему жилищу и расположенному напротив принадлежащему мне дому на бульваре Сен-Мишель, 5. Дважды до того я останавливался на улице, чтобы справиться об их судьбе, и оба раза мне отвечали, что вся эта часть города разрушена. Когда я, наконец, добрался и нашел все неэредимым, радость моя была совершенно неописуема, и я целовал свою библиотеку, как целовал бы воскресшего от смерти любимого ребенка. Три остальных моих дома тоже не пострадали от германских бомб».

Библиотека была, к счастью, невредима. Но что Шлиман мог сделать для осажденного Парижа? Он отдал распоряжение: до конца войны не брать квартирной платы с жильцов принадлежавших ему домов… Но эта помощь была каплей в море.

В нашем распоряжении нет документов, прямо свидетельствующих об отношении Шлимана к Парижской коммуне (Все упоминания и высказывания об этом периоде тщательно вытравлены из изданного в 1936 году в Берлине, уже при власти гитлеровских фашистов, тома его избранных писем – лучшее доказательство тому, что ничего реакционного в этих высказываниях нет). Вероятней всего, он был напуган. Крупный буржуа по своему общественному положению, он, естественно, тяготел больше к «демократии» американского типа, чем к героической борьбе пролетариата за подлинную власть трудящегося народа. Шлиман был человек «из низов». Он на своей спине, испытал в молодости тяжесть бесправия и эксплуатации. Но его личный «успех в жизни» связал его с другим классом. Он навсегда остался чуждым активной политической деятельности.

Летом 1871 года, когда пала Коммуна, мы застаем его снова в «троянских» хлопотах – то в Афинах, то в Константинополе. Наконец в сентябре министру-резиденту Соединенных Штатов в Константинополе Мак-Вигу и драгоману американского посольства Дж. П. Броуну удалось выхлопотать султанский фирман. Можно было начинать раскопки.

Шлиман давно уже уговаривал Софью поехать с ним вместе в Трою. Из осажденного Парижа он писал ей об этом в Афины:

«Ведь ты более фанатично, чем я, увлечена Троей… Несомненно, тебе доставит величайшее удовольствие написать о наших раскопках книгу по-гречески и выпустить ее в свет под твоим именем, чтобы увековечить Софью Шлиман… Там страшно жарко, мы будем жить в палатке. Ранним утром мы будем купаться в Скамандре, целебные воды которого тебе принесут больше пользы, чем морские купания в Пирее…»

К счастью для своего здоровья, Софья Шлиман не спешила воспользоваться «целебными водами» Скамандра: она ждала первого ребенка. Имя его уже было заранее известно: Одиссей. В мае Софья родила… девочку. Шлиман не растерялся. Дочь была названа Андромахой в честь доблестной супруги Гектора.

Была ли Софья в действительности так глубоко увлечена Гомером и Троей? Скорее, на первых порах она больше заботилась о том, чтобы не внести диссонанса в благородные устремления своего мужа. Во всяком случае, было подвигом с ее стороны, что 27 сентября она вместе с Генрихом Шлиманом высадилась на дарданелльский берег, оставив четырехмесячную дочь в Афинах на попечении кормилицы.

Великий труд предстоял Генриху и Софье Шлиман – труд восстановления гомеровской эпохи, труд возрождения древнего города, его культуры, искусства и истории.

Город в земле

Но забудут (про стену), которую я с Аполлоном

Около града царю Лаомедону создал, томяся!

«Илиада», VII, 452-453.

Еще никогда археолог не ставил перед собой столь грандиозной задачи. Шлиман в своем восторженном дилетантизме вначале хотел просто снести весь холм, несомненно состоявший почти целиком из так называемых «культурных наслоений», и докопаться до «материка», то есть до почвы, на которой был построен первый троянский дом.

Осуществление этой задачи требовало много денег, много рабочих и, самое главное, много терпения.

Терпения у Шлимана не было. В наше время при раскопках курганов археологи осторожно, слой за слоем, снимают землю, просевают ее, отбирая каждую бусинку, каждый черепок. Но если бы Шлиман применил подобный метод к Трое, открытие города отодвинулось бы на много лет. Он же хотел немедленно иметь общую картину города, чтобы представить веские и неопровержимые доказательства правильности гипотезы, выдвинутой им столь самоуверенно.