«Нагим пришел я...»

– Недостаточно далеко.

– Огюст Роден, вы никогда не станете взрослым, – сказал вдруг Лекок с обычной ворчливостью. – У вас молодость, вы полны сил, и физических и моральных. Но вы это оцените, только когда их не будет.

– Можно работать у вас? Частным образом. Я буду делать все, что скажете.

Лекок хотел было опять взорваться, но униженность Огюста обезоруживала. Он так привязался к ученику, что не переставал думать о нем, хотя никогда в том не признавался даже самому себе. И вот теперь Огюст просит у него о помощи, которую он не способен ему оказать. Он внимательно посмотрел на Огюста. Молодой человек окреп, раздался в груди и плечах, возмужал. И все же в нем есть что-то мальчишеское, думал Лекок. В нем заложен огромный талант, пожалуй, никто из его учеников таким не обладал. Но сколько еще борьбы, мук потребуется, чтобы развить этот талант.

Огюст сказал:

– Я должен заниматься скульптурой. Это-то я по крайней мере понял.

– Мне нечему вас учить.

– Но, мэтр…

– Я ведь тоже когда-то был художником. И для меня мастерская была самым главным на свете. Ее двери открыты для моих друзей.

Огюст еле сдерживал слезы.

– Если меня нет дома, то ключ под ковриком. – Он заметил, что Огюст все еще не может оправиться от изумления, и пояснил: – Мне шестьдесят. – Словно это означал конец его жизни. – Я перестал выставлять свои работы. И если меня не признали до сих пор, то уж никогда больше не признают.

– Все признают вас, мэтр.

– Как педагога. По крайней мере теперь моя мастерская не будет пустовать.

– Не знаю, как и благодарить вас.

Лекок посмотрел на Огюста, словно тот сказал непристойность.

– Работайте, работайте, работайте, – закричал он, – пока не свалитесь с ног!

Огюст медленно вышел из здания Малой школы, прошел мимо статуй Геркулеса и Минервы, под латинской надписью над входом. Он прочел ее всего один раз, в тот день, когда поступил сюда, и теперь задумчиво повторил слова: «Utilitas – Firmitas». «Практичность – Надежность», как перевел Барнувен. Он до сих пор не мог полагаться на свое знание латыни. На этот раз мысль о Барнувене оставила его равнодушным. Отец Эймар был прав: время сглаживает все. Но в этих стенах он оставляет частицу жизни. Он крепче прижал к себе пачку рисунков, которые дал Лекок. Они теперь ни к чему ему, но дороги сердцу, как старые детские игрушки.

Вечером Огюст зашел к родителям и сообщил об уходе из монастыря и о том, что снял себе комнату.

Он чувствовал, что родителей огорчил этот его шаг, но дома он не мог больше оставаться. Слишком многое тут мучительно напоминало о Мари, да к тому же желание быть самостоятельным превозмогало все остальное… Были и другие причины.

Когда Огюст ушел, Папа закрыл все окна. Дул сильный северный ветер, огонь в кухне почти погас, и в доме вдруг стало очень холодно. Папа и Мама чувствовали себя одинокими. Им было трудно понять Огюста. Теперь все дети покинули родительский кров.

Часть вторая. Художники

Глава VIII

1

Следующие несколько месяцев кафе Гербуа [23] заменяло Огюсту дом. Комната на улице Эрмель была крошечной и мрачной, работа лепщика – серой и скучной, и ему не о чем было говорить с другими рабочими. Он пользовался теперь мастерской Лекока и вечерами по нескольку раз в неделю занимался у Бари, но, несмотря на это, чувствовал себя по-прежнему начинающим студентом.

А в кафе Гербуа он чувствовал себя художником. Оно находилось на широкой улице Батиньоль, от него пешком можно было добраться до его комнаты и до мастерских друзей. Это был захудалый рабочий район неподалеку от Монмартра, и здесь начали селиться многие художники. Квартиры тут были дешевыми, улицы живописными, почти что деревенскими, да это и была почти деревня, и на художников тут никто не обращал внимания. После года монастырского затворничества Огюста особенно привлекали дружеская обстановка и оживленные беседы в этом парижском кафе.

Кафе Гербуа было подлинно парижским. В теплую погоду столики выставляли наружу, под навес, для дождливых же, холодных дней в кафе был уютный просторный зал. Ярко горели газовые рожки, и художники располагались в одной половине зала, а рабочие – в другой. Массивная печка в центре одинаково хорошо обогревала и тех и других. Аперитивы стоили дешево, еда подавалась обильными порциями, а великодушие хозяина простиралось и дальше: тут можно было просидеть весь вечер, ничего не заказывая, и можно было высказывать любые мнения. Хозяин считал, что от разговоров вреда не будет ни художникам, ни их школам, ни тем более императору, даже такому псевдоимператору, каким был Наполеон III, а художники, особенно те, что поговорливее, привлекали сюда других художников, кое у кого водились деньги, и они их тут тратили.

Хозяин с первого взгляда понял, что от этих художников толку не жди. Вот, например, Фантен-Латур, самый шумливый из всех, одевается аккуратно, но сразу видно, практичностью не отличается. А этот Эдгар Дега. Никогда никого не склонить ему на свою сторону, даже, торговца картинами, слишком уж много гонора, и чего ему не сиделось в адвокатах? Надо отдать должное мосье Мане [24], – всегда платит за себя и обходителен, но уж слишком обидчив. Самый младший из компании, Огюст Ренуар, был полной противоположностью мосье Мане, который по крайней мере был джентльменом. По разговору Ренуара не отличишь от простого рабочего, а на уме, видно, только одна забота: как бы просуществовать. А эти серьезные типы, Альфонс Легро и Жюль Далу, которые воображают, что будущее французского искусства покоится на их плечах, просто смешны. И вот теперь этот новичок Роден, молчаливый, все больше сидит неподвижно, как каменный, такой независимый, словно уж он-то мог позволить себе быть независимым. Господи, ну и глупцы, ведь ни один из них, ни один не мог позволить себе такой роскоши! Но дело прежде всего, напоминал себе хозяин, он-то не из глупцов. Пусть сидят хоть всю ночь напролет, только бы оставили здесь пару франков; иначе все равно угол будет пустовать.

Чаще всего художники собирались по вторникам и четвергам, как правило, хорошенько потрудившись за день. Огюст стал завсегдатаем кафе, он приходил сюда после долгого рабочего дня, но заказывал что-нибудь редко. Приходилось экономить. Ему нравились свет газовых рожков, запах табака, круглые мраморные столики, сосиски, вино и булочки. И что кафе было самым дешевым в округе и самым теплым – у себя в комнате он никогда не мог согреться – и то, что он мог держаться в тени или, наоборот, при желании вступить в разговор. Больше всего его привлекала сюда компания художников, все они были примерно его возраста, и жизнь их тоже не баловала, но каждый был полон надежд.

В тот промозглый темный зимний вечер на город падал мокрый снег, и улицы стали серыми от слякоти. Огюст запоздал, он долго добирался пешком. Когда вошел, кафе было полно, и Дега пришлось вплотную подвинуться к Фантен-Латуру, чтобы освободить для него место.

Длинное лицо Дега вытянулось еще сильнее, он поежился, словно даже соприкосновение с бархатным пиджаком было ему мучительно. Он разозлился и набросился на Огюста:

– Роден, ты не видишь, что для тебя нет места?

Заметив огорчение Огюста, Фантен сказал:

– Он не виноват, что опоздал. Он работает, зарабатывает на семью.

– А ты, конечно, рад стараться, чтобы оповестить об этом весь свет, – сказал Дега. – Прелестно. – Отвращение еще явственнее отразилось у него на лице.

– Если я вас стесняю… – Огюст приподнялся.

– Не выдумывай, – сказал Фантен и толкнул Родена обратно на место. – Дега не в духе. Салон его тоже отверг.

– Неправда, – вспыхнул Дега. – Я даже не предлагал своих работ.

– Сам знаешь, что хотел представить, – сказал Фантен. – А не представил потому, что боялся – отвергнут. А это то же самое.