Одиссея генерала Яхонтова

Впрочем, не только изображал, но и в самом деле верил. Давая согласие на публичный «демократический» ответ союзникам, Колчак полагал, что на практике все будет иначе, и неофициально не скрывал от западных представителей своих подлинных намерений. Как-то у него собралось несколько близких генералов и речь зашла о ноте союзников и ответе адмирала.

«— Ну, я им ответил, какой я демократ, — сказал Колчак и засмеялся. — Во-первых, я им ответил, что Учредительное собрание или, вернее, Земский собор я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за такое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно здоровые элементы. Вот какой я демократ! — И адмирал снова рассмеялся…»

Это не попытка исторической «реставрации». Это — цитата из воспоминаний генерала М. А. Иностранцева, одного из участников того разговора. Они были опубликованы в 1926 году в берлинском журнале «Белое дело». Яхонтов, прочтя эти откровения, понял, что тогда, в девятнадцатом, им всем просто морочили голову. Потому что официальный ответ Колчака был совсем иной и союзники выразили полное удовлетворенно демократическими перспективами, которые намеревался открыть для России ее «верховный правитель». И Яхонтов заглотнул эту блесну. Да к тому же пришло личное письмо от генерала барона Будберга. Тот не усидел в тихом Харбине и теперь служил у Колчака управляющим военным министерством.

И Виктор Александрович через «русское посольство» в Вашингтоне, то есть через «посла» Бахметьева и своего старого приятеля военного атташе полковника Николаева, послал по всей форме прошение о приеме его на службу. Бумага пошла в Омск, но там она была встречена враждебно, и вот почему.

Управляющий военным министерством Будборг дал наилучшую характеристику просителю, по не все разделили его мнение. Управляющий министерством иностранных дел Сукин мгновенно вспомнил, как в Вашингтоне чудаковатый генерал молол какой-то вздор насчет того, что нечего иностранцам совать нос в русские дола. Исповедовать такие взгляды в колчаковском Омске, резонно посчитал Сукин, было бы просто комично. Со своим мнением он обратился к боссу, каковым (не вслух, естественно) считал американского представителя Билла Донована. Билл со своей феноменальной памятью отлично помнил все, что говорил Яхонтов тогда в клубе. Идеалист, не понимающий азов политики, — таким воспринял русского генерала Билл Донован. Сейчас здесь он был бы ему совсем некстати.

Билл считал, что развитие событий позволит вскоре исправить историческую несправедливость и отторгнуть от Московии захваченную ею Сибирь — богатейший край, который эти русские полудикари не сумели освоить за триста лет и никогда этого не сумеют. Донован тщательно готовился к своей нынешней работе и прочел кучу книг по истории. Он пришел к выводу: правы те специалисты, которые считают, что в интересах США и других цивилизованных государств Россию следует расчленить. Пусть будет маленькая бессильная Эстляндия, какая-нибудь жалкая Белоруссия, варварская Хива, опереточная Козакия. Разумеется, он не высказывал таких идей в беседах с Колчаком и другими русскими. Но про себя он часто мечтал о блестящих перспективах, которые откроются, когда Сибирь будет принадлежать Соединенным Штатам. Билл вспоминал также, как в Нью-Йорке они беседовали на эту тему с умнейшим, глобально мыслящим человеком — молодым талантливым юристом по имени Джон Фостер Даллес.

Одним словом, в свете тех перспектив, которые открывали для России дальновидные поборники исторической справедливости Донован и Даллес, русским националистам да еще либерального толка здесь делать было нечего. Нельзя брать Яхонтова на службу. Но Билл недаром считался хорошим работником. Как иностранец — пока иностранец, — он останется за кулисами, а на авансцену, то есть к верховному правителю, за которым будет последнее слово, надо выставить русского. Билл подумал и решил, что это мог бы сделать его новый приятель, молодой полковник с невероятно трудной фамилией Панчулидзев. Тут совершенно кстати оказалось, что тот сам знавал Яхонтова и терпеть его не может.

— Он же из синагоги Керенского! — взревел полковник. — Из этой иудо-масонской шайки!

Колчак ненавидел масонов и евреев, в которых он с маниакальной убежденностью видел все зло мира. И на доклад Панчулидзева, что к ним на службу просится иудо-масон из шайки Керенского и Верховского, тип, который сейчас в Америке путается с тамошними красными, верховный правитель ответил раздраженно. Тем более он и сам, чего не знали его приближенные, помнил свой визит к Яхонтову в Токио в прошлом году, отчужденный разговор и практически полное несовпадение взглядов.

После обкатки в канцеляриях ставки и посольства отказ принял более вежливую форму. Яхонтову сообщили, что в принципе против его возвращения на службу возражений нет, но предлагали оскорбительно низкую должность, на которую он согласиться не мог. Этот ответ Виктор Александрович получил в конце сентября 1919 года. Он понял, что омская власть никогда не забудет и не простит ему «служение Керенскому» и пути домой нет.

Но история с попыткой поступить на службу к Колчаку имела для Яхонтова другие весьма долговременные последствия. Полковник Смайли, например, незамедлительно приобщил к досье на Яхонтова всю эту историю. И преемники Смайли, которым в дальнейшем приходилось не единожды всматриваться в политический облик странного русского генерала, каждый раз с удовлетворением отмечали, что Яхонтов хотел примкнуть к Колчаку.

Ну, а полковник Панчулидзев через три десятка лет по рекомендации Билла Донована стал работником ЦРУ…

Без руля и без ветрил

Паутиной обволакивало Яхонтова сознание своей неприкаянности, ненужности, нравственной неустроенности. Кто он? Не белый (он же ни дня не сражался «за белое дело»), но и не красный. Сторонится эмиграции с ее сварами и дрязгами, по и не порывает открыто с прошлым, с Россией, не становится на путь ассимиляции, растворения в Америке. Хотел бы на Родину, по его не пустят туда ни белые, ли, надо полагать, красные. Где, с кем, как и сколько ему еще жить с клеймом «сподвижника Керенского»? Он мучился, маялся, метался, хватался за что попало. Занялся вдруг… проблемами кооперативного движения. Тогда за рубежом еще сохранялись остатки дореволюционных российских организаций, порой имевшие деньги на счетах и потому способные функционировать. Действовали в Америке и старые русские кооператоры. Один из них случайно познакомился с Яхонтовым. Но предоставим слово самому Виктору Александровичу. В этом отрывке из его воспоминаний важны и слова, и сама тональность.

«Это было трудное время для меня. Контрреволюционные эмигранты из России (заметьте — это из книги, изданной в 1939 году в США. — Авт.) имели уши в Вашингтоне. Лучше было держаться подальше от русских и американских официальных кругов. Чтобы убить время, я принял приглашение одного представителя старого русского кооператива присоединиться к нему в поездке на Средний Восток, где он хотел наладить сотрудничество с кооперативным движением в Америке. Мы поездили по зерновым элеваторам Миннесоты, в Мичигане посетили ассоциации производителей картофеля, в Висконсине — объединения сыроделов, в Иллинойсе изучали деятельность фруктовых бирж. Благодаря этому мои мысли на время оказались заняты иными проблемами, нежели революция в России и иностранная интервенция. Но ненадолго».

Да и могли ли фруктовые биржи Иллинойса, несмотря на свою блистательную деловитость и организованность, отвлечь русского генерала от сообщений с Родины, где ситуация беспрерывно менялась, причем вопреки всем прогнозам. Еще раз десять или двадцать сообщила «Нью-Йорк таймс» о крахе большевистского режима. А он, режим, как сжатая до предела пружина, начал распрямляться, как бы повторяя в невероятно ускоренном темпе многовековой процесс образования великого Российского государства. Уже весь центр и север Европейской России были в руках большевиков. Откатывался к югу Деникин. На рождество Красная Армия вышибла его из Ростова. Агонизировала «Колчакия», сам верховный правитель был схвачен и расстрелян. В Одессе восстали французские моряки — они отказывались воевать против большевиков. Уходили англичане, которым так и не удалось захватить Баку. Зря сэр Генри Детердинг, нефтяной король, скупил множество акций бакинских нефтепромыслов у русских капиталистов, «временно» обретавшихся в Париже…