Зачарованные смертью

Когда мужа не стало, я дала клятву, что пусть после смерти, но верну ему доброе имя, опубликую его статьи. Я еще верила: надо ехать в Москву, написать в ЦК партии, там разберутся… Придут другие, умные люди…

Нет! Шагай в ногу!

…Это невозможно передать, это чувство, это унижение. Когда вам делают рентгеноскопию черепа под предлогом проверки гайморовых пазух…

— Странно, но я у вас ничего не нахожу, — говорит врач.

— А что вы должны найти? — наивно спрашиваю я.

Кладут в больницу:

— Надо поддержать ваше сердце.

Больные случайно подслушали и передали мне разговор медсестер:

— После обеда Пашкевич поведут к психиатру. Ради нее вызвали.

Закрадывается подозрение, чувствую что-то неладное. Быстро одеваюсь и пытаюсь бежать. Но на выходе уже караулят, пригрозили, что вызовут милицию и отвезут в психлечебницу. Под конвоем возвращаюсь в палату. Тут понимаю: меня заманили в ловушку…

Ночью все-таки бегу. В палате никто из больных не выдал, шепотом допытывались:

— Это правда, что вы пишете жалобы в ЦК КПСС? Говорят, что вы шизофреничка…

Дома проштудировала Уголовный кодекс: принудительная психиатрическая экспертиза на предмет „душевного заболевания“ уголовно наказуема. Но это в стране, где правит закон. Я живу в другой… Что делать?! Бежать в Москву, идти в ЦК! Подкрался страх… Боялась, до животного ужаса боялась, что меня насильно схватят и увезут в психлечебницу. Несколько дней до отъезда страшно вспомнить: на звонки ни в дверь, ни по телефону не отвечаю, окна зашторены, запиралась на все замки, верхний свет не включаю, бра прикрыто тряпками… Радио, телевизор молчат… Был момент… Достала яд… Единственный выход покнчить с собой, и физический страх, что не выдержу — уйду сама… Спасение… Искус… Рядом, протяни руку…

Что человек испытывает после убийства? Перед этим сидела у зеркала… Зачем-то запоминала… После боялась зеркала, боялась посмотреть себе в глаза…

Жребий брошен… Тайно, с предосторожностями друзья проводили меня в Москву. Прямо с поезда — в приемную ЦК КПСС: пмогите устроиться в психиатрическую больницу на обследование, у меня должна быть на руках справка, что я психически ннормальна, или дома меня объявят сумасшедшей. Никто не защитит! Признались, что есть у них уже такой опыт, но жещина обратилась впервые. Через несколько дней получаю направление в пятнадцатую Московскую психиатрическую больницу…

Там меня встретили словами:

— Какое отношение вы имеете к нам? Это-то сразу видно.

— Мне поставили диагноз: истерическая психопатия.

— У вас что, в Минске нет грамотных специалистов?

— Нет, доктор… Тут другой случай…

Вечер. Ищу, как включить свет. Не нахожу. Выглядываю в коридор. Идет медсестра:

— Почему в палате нет выключателя? Где свет?

— Вы забыли, куда попали? Свет здесь включаю я. Ждите. — И внимательно изучающий взгляд, точно такой же, когда я просила позвонить.

Нет, тут нельзя быть нормальным, задавать нормальные вопросы, те же правила игры, как и там, откуда я пришла. Приказала себе: притворись, исчезни, замри, иначе никогда отсюда не выберешься…

Назавтра повели к психологу. Ряд тестов, на запоминание. Слова: стул, игла, мед, хлеб, окно… Из десяти слов два не запомнила. Надо признаться, что во мне в эти дни просыпался ужас и детство одновременно: с одной стороны — а вдруг что-нибудь не смогу, не получится, с другой — чувство детской игры, в которую играют странные взрослые. Потом задание — разложить картинки по общим признакам на три группы. Слава Богу, справилась. Еще одно — нарисовать: веселый праздник, тяжелую работу, смелый поступок, болезнь, справедливость, счастье, отчаяние… А я рисовать не умею… Но пробую: веселый праздник — шарики летят по воздуху, тяжелая работа лопата… Получилось все, кроме отчаяния. Я не знала, как передать отчаяние… Мое отчаяние…

На следующие день — опять у психолога. Надо ответить на триста вопросов. Триста! Потратила полтора часа, а рассчитано на два с половиной. Испытала искреннюю радость. Еще бы! Передо мной неотвратимо обозначилось, как хрупка грань между нормой и не нормой. Ее не уловить. Теперь машина должна все расшифровать, выдать заключение. Улыбнулась грустно сама себе: интересно, кто же все-таки более бесстрастен — машина, которую придумали люди, или сами люди? Всю ночь во сне отвечала кому-то еще раз на эти вопросы: „Боитесь ли вы заразиться заразной болезнью?“ — „Боюсь! Боюсь!“. Видела себя со стороны — в казенной одежде… Бежала и бежала по безлюдному шоссе… Проснулась и не сразу сообразила: где я? Потом вспомнила — в сумасшедшем доме. На форточках — решетки. Постоянно кто-нибудь плачет, по-животному. Повышенная сексуальность. Девочки-подростки пострижены наголо И мат, мат — в палате, туалете, столовой. Кажется, Грибоедов первым осознал, что ждет у нас тех, кто возмечтал взлететь? Часами просиживала у телевизора (спасалась!) и ничего в том мире не узнавала… Впервые со сцены я перешла в зрительный зал, отделилась…

Нас одели в одинаковые синие фуфайки и вывели на прогулку. Пытаюсь смотреть только на деревья, не замечать тех, кто рядом, только пейзаж. Но боковым зрением помимо своей воли фиксирую: к приемному покою подъехала „скорая помощь“, из нее вышел нормальной походкой нормальный мужчина лет за сорок, скорее по виду деревенский, чем городской, с авоськой, из нее торчит батон. К нему подскочили двое санитаров… Он бросает авоську и делает попытку бежать, но ему быстро заламывают руки, волокут к двери. Я до сих пор слышу, у меня в ушах стоит, как он кричит, оглядывается на нас и кричит:

— Помогите! Товарищи! Это злодейство!

Что это совершенно нормальный человек, могу и сейчас поклясться. Слово „злодейство“ придет на ум не каждому, что-то далекое, чистое, народное. Наверное, один из тех, кто приехал в столицу за правдой. Растоптанный батон валяется в траве и разбитая бутылка кефира…

А как я в Минске бежала ночью из больницы?

Утром повели на биотоки мозга. Лучше бы не заглядывать в этот день в мою черепную коробку! Из головы не выходит тот мужчина, как он кричал, оглядывался… Не верил… Растоптанный батон… Разлитая бутылка кефира…

Но впереди еще много дней, не одно испытание. Месяц молчит Минск, не отвечает на московский запрос и не присылает документов о моей „болезни“. Позвонят из института, где я работаю: она — сумасшедшая? Как может читать лекции по марксизму сумасшедшая?

Иногда я была уверена, что сошла с ума… Терялась, исчезала граница между нормальным и ненормальным, между реальностью и чудовищным ее подобием…

В одно из воскресений — день выборов в Верховный Совет СССР. После завтрака нас построили в колонну: впереди завотделением со списком, позади, по бокам — медсестры, санитарки, няни. Голосуют сумасшедшие! Шагаем строем… Девочка из соседней палаты заглядывает себе в трусики… Кому-то не хватило за завтраком каши, ругается матом… У моей соседки рука почему-то все время в заднем проходе (вчера и сегодня не работал душ, нет воды). Она гримасничает, что-то хочет сказать, не получается, мычит. Я не могу поймать ее остановившийся взгляд, ничей взгляд не могу поймать. Они все смотрят куда-то мимо… А у врачей серьезные, ответственные лица. Неужели они не понимают, в каком театре абсурда мы все участвуем? Может быть, мы все сумасшедшие?!

Избирательный участок в соседнем корпусе. Зашли. Нам выдали бюллетени. Кабин для голосования нет. Берем листки и тут же их сдаем, не читая. Остановиться нельзя, идем строем. Шагай в ногу! Только одна молодая женщина с красивым лицом не отдает листок, выскочила из шеренги… Нарушила движение строя… За ней гонятся, на убегает, запихивает листок в рот и жует, давится. Я ее знаю, она из соседней палаты, у нее мания преследования, все прячет, даже использованную бумагу из туалета приносит в палату и складывает в сумку. Чтобы не оставить никаких следов… Говорили, что на работала на телевидении. Мы спускаемся по одной лестнице, по другой поднимается новая группа… Те же остановившиеся глаза и застывший в них испуг… Изумление… Сплошная вереница, непрерывный поток… Остановиться нельзя… Шагай в ногу! Может быть, мы все сумасшедшие?! Страна сумасшедших… Гигантская палата номер шесть…