Роман-воспоминание

Рапорт мой был короткий: не хватает столько-то автомашин, тягачей, резины, аккумуляторов, не хватает водителей, ремонтников.

Мироненко прочитал рапорт, попыхтел, нахмурился:

— В автоотдел армии надо заявку подать. Добиваться надо, а не рапорты писать.

Я предполагал, что он будет недоволен моим рапортом — страхуюсь: вот, мол, в каком состоянии принял автослужбу, и если что случись, я не виноват, я предупреждал. Но идти обычным, привычным путем нельзя: положение с автотранспортом отчаянное, в наступлении корпус окажется в тяжелом положении. И на армейском уровне нам не скоро помогут и мало дадут. Наша 8-я гвардейская армия подчиняется 1-му Белорусскому фронту. В автоуправлении фронта возможностей намного больше, и, главное, там меня знают и обещали помогать. Но рассказывать об этом Мироненко я не хотел. Для него установленный порядок — закон. И если у меня в автоуправлении ничего не получится, то я буду выглядеть болтуном. Ситуацию надо обдумать. И все же я сказал:

— Лучше бы в штаб фронта.

— Как это мы можем? Через голову штаба армии обращаться? Кто это нам позволит? Пиши заявку!

— Слушаюсь!

Однако на следующий день Мироненко меня вызвал, нахмурясь, спросил:

— Ты когда в дивизии ездил, ничего там не натворил?

— Что я мог там натворить?

— Ни с кем не полаялся?

— Нет, вроде бы все было спокойно, а что случилось?

— А то, что вызывает тебя командир корпуса. Зачем вызывает?

Я пожал плечами:

— Не знаю.

— Иди к нему, узнаешь.

Я отправился к Глазунову, привык к таким вызовам. Вслед за мной прибыло мое личное дело: начальник строевого отдела (кадровик) и начальник СМЕРШа его читают и видят — судимость по статье 58–10. Особист берет на заметку, «на карандаш», а кадровик докладывает начальству — его обязанность докладывать о каждом вновь прибывшем работнике штаба, а тут к тому же анкета.

Надо сказать, что на фронте мало кто придавал значение анкете, воюют люди, а не анкеты. Солдаты вообще их не заполняют, и кто там судимый, или из раскулаченных, или сын «врага народа», или из бывших дворян или купцов — никто этого не знает и знать не хочет. И если присвоили кому-то офицерское звание, то он правду в анкете не напишет: во время войны ничего не проверишь. «Органам» работы поубавилось: сами на передовую не стремились, всегда оказывались позади, и разнарядки на аресты, наверное, отменили — людей в войсках не хватает, воюет человек, и ладно! И в стукачи быстро не завербуешь — все в голом поле, все на виду, а если заведется какая сволочь, то в бою получит пулю в спину — люди кругом вооруженные, такого доносительства, как перед войной, в армии не было и быть не могло. Оживились «органы», когда мы стали занимать ранее оккупированные территории: старосты, бургомистры, полицаи, лица, сотрудничавшие с немцами. А дальше пошли бандеровцы-оуновцы, власовцы, польские националисты, эсэсовцы — тут работы хватало. В войсках главным охранителем были политорганы. Партийные структуры пронизывали армию сверху донизу, до взвода, до отделения, уже в батальонах был освобожденный политрук, никаких стукачей не надо, все перед тобой.

И все же повышенный интерес к своей персоне я чувствовал. За годы скитаний по России с «минусом» привык «шкурой» ощущать, что значит любой брошенный на меня взгляд: подозрительность, сочувствие или просто любопытство.

В генерале Глазунове я тоже на этот раз почувствовал интерес к себе, в отличие от первого посещения. Что это — бдительность? Нет! Он за меня не отвечает, отвечают те, кто присвоил мне офицерское звание, прислал сюда и назначил на эту должность.

Но именно то, что я, бывший «враг народа», осужденный за контрреволюцию, не скрывал своей судимости и мне, майору, дали полковничью должность, его, видимо, и заинтересовало.

О генерале Глазунове я знал следующее: из крестьян Пензенской губернии, солдат первой мировой войны, затем участник гражданской войны, там выдвинулся, окончил школу комсостава «Выстрел», к июню сорок первого года, дослужился до генерал-майора. В начале войны командовал 3-м воздушно-десантным корпусом. В сентябре 1941 года назначен командующим воздушно-десантными силами страны. Рассказывают, что перед назначением его вызывал Сталин. В докладе о какой-то операции Глазунов употребил слово «ляском» в том смысле, что, мол, выбросили десант и он незаметно, «ляском, ляском», то есть краем леса, подобрался к противнику. Такой оборот речи понравился Сталину. Когда Глазунов вышел, Сталин одобрительно заметил:

— Сразу видно, человек из народа, наш человек.

И утвердил назначение.

Однако в августе сорок третьего года при обсуждении в Ставке очередной десантной операции Глазунов возразил против ее проведения. Сталин не потерпел такой вольности, снял Глазунова с высокого поста и назначил заместителем командира корпуса по строевой части — на должность незначительную и малозаметную. Но и здесь Глазунов сумел проявить себя и через три месяца, в ноябре сорок третьего года, был назначен командиром 4-го гвардейского стрелкового корпуса, хорошо воевал, его корпус первым форсировал Вислу, и в этом году он стал уже генерал-лейтенантом. В общем, кадровый военный с непростой биографией. Кстати сказать, операция, против которой возражал Глазунов у Сталина, провалилась — наш десант немцы расстреляли в воздухе.

Для кадрового военного человека его поколения тридцатые годы были особенно страшными. Командный состав армии — это сложившийся организм, и когда Сталин вырубил в нем сорок тысяч человек, то среди этих сорока тысяч были друзья-товарищи, с кем вместе воевали на гражданской войне, в Испании, на Хасане и Халхин-Голе, с кем учились в одной школе, служили в одной части. И вот твоего верного товарища, боевого друга, хорошего командира, честного коммуниста, на твоих глазах арестовывают и объявляют «врагом народа». Были ли эти люди на самом деле «врагами народа»? В это невозможно поверить, но и не верить нельзя, иначе как служить делу, которому отдана жизнь? Правильнее не думать об этом. Люди сгинули, перешли в мир, из которого нет возврата никому.

И вот из этого мира возникает человек, живой, сохранившийся, и в памяти, и в сердце всплывает то, о чем хотелось бы забыть. Оказывается, не забылось, ибо те сгинувшие — это твоя юность, твоя молодость, идеалы, за которые боролся, и этот стоящий перед тобой майор напомнил тебе не только о твоих верных товарищах, но и о том, что ты не заступился за них, трусливо ушел в сторону, трусливо потянул руку и одобрил. Крепко сидит в душе заноза.

Эти мысли промелькнули в моей голове в ту секунду, когда по мне скользнул короткий взгляд генерала.

— Садись, чего стоишь!

Я сел.

— В частях был, чего увидел?

Я коротко изложил ему то, о чем написал в рапорте Мироненко.

Он выслушал, затем после паузы сказал:

— Форсировать реку и занять плацдарм легче, чем удержать его. В августе мы отбили более пятидесяти его атак, выдерживали в день до десяти налетов его авиации. Солдаты устали, и техника побита, не только твои машины. Кому жаловаться?

И Глазунов недоволен моим рапортом, Мироненко доложил: новый начальник автослужбы, вместо того чтобы работать, рапорты пишет.

— Я не жалуюсь, товарищ генерал, я докладываю положение. А положение таково, что никакие заявки в автоотдел армии не помогут.

— Куда же обращаться?

— В автоуправление фронта.

Он опять скользнул по мне коротким взглядом:

— У тебя там что, знакомые есть?

— Да.

— По Москве, по институту?

Ясно, моя догадка об истинной причине вызова правильна, начальник отдела кадров ознакомил его с моим личным делом.

— Нет, товарищ генерал. До госпиталя, до назначения к вам в корпус я служил в Управлении оборонительного строительства. Мы подчинялись непосредственно фронту, там меня знают и обещали помочь на новом месте.

— Помогут?

— Ручаться не могу, но если у них есть возможность — помогут.

Он сказал:

— Ну что ж, поезжай в штаб фронта.