Лето на водах

   — В своём ответе господину презусу (таков был титул Полетики как председателя суда) я уже имел честь представлять, что этот штраф значится в моём формулярном списке! — сдерживая бешенство, сказал он хриплым и сдавленным голосом.

   — Однако я настаиваю... — побледнев, ответил жандарм и повернулся к Полетике.

Полетика взглянул на Лермонтова, поёрзал на стуле и, опять сведя над столом руки с длинными пальцами, медленно произнёс:

   — В таком случае дело полагается решать опросом членов суда. Ротмистр Бетанкур, ваше мнение?

Бетанкур нетерпеливо вскинул темноволосую голову.

   — Я полагаю, господин полковник, что подсудимый прав, — ответил он с особой интонацией, значение которой было понято только Лермонтовым и кавалергардами, — мы собрались здесь не для того, чтобы судить поручика Лермонтова за прежние проступки...

Жандармский поручик снисходительно, хотя всё ещё нервно улыбаясь, перевёл взгляд с Бетанкура на Полетику, как бы демонстрируя ему, насколько его помощник далёк от понимания своей роли. Но Полетика не ответил на взгляд жандарма.

   — Штабс-ротмистр князь Куракин! — тем же бесстрастным голосом назвал он имя следующего заседателя.

Куракин, уже ждавший этого, откинулся на стуле и, сдерживая раздражение, сказал:

   — Присоединяюсь к мнению ротмистра Бетанкура.

Младшие члены суда — поручик Зиновьев, корнеты Булгаков и граф Апраксин, уже изнемогавшие от скуки, с открытым злорадством глядя на жандарма, повторили то же самое.

Полетика развёл руками, показывая жандарму, что ничего не может поделать.

   — Переходим к допросу по существу! — с непривычной для себя торопливостью сказал он, не обращая внимания на протестующие жесты жандармского поручика.

Лермонтов бросил на жандарма мстительный взгляд и тут же подумал о своих судьях: «Боже, с кем я заодно!.. Но всё-таки они ловкачи, эти павлины...»

Кавалергарды оберегали честь полка, как они её понимали, и собственное душевное спокойствие. Но этим же они оберегали и Лермонтова, как бы вычеркнув из дела важное, отягчающее вину подсудимого обстоятельство: авторство, пусть и в прошлом, нашумевших «непозволительных стихов».

Подводившая многих формула «по совокупности проступков» Лермонтову больше не угрожала.

И хотя суд, собственно, ещё и не начинался, Лермонтов переступил с ноги на ногу и облегчённо вздохнул.

9

В тот день, шестнадцатого марта, допроса по существу дела так и не состоялось: судьи забыли представить Лермонтова на медицинское освидетельствование, а без официальной справки об этом затруднялось судоговорение, поскольку речь должна была пойти о дуэли.

Полетика, с явным облегчением, приказал вернуть Лермонтова на гауптвахту. Это облегчение чувствовали и остальные кавалергарды, и сам Лермонтов, и только жандармский поручик с трудом сдерживал свою досаду и разочарование.

В следующий раз жандармы подвезли Лермонтова прямо к лазарету. В приёмном покое нетерпеливо похаживал по гладкому кафельному полу щеголеватый поручик Самсонов, а в углу, у окна, на некрашеных табуретах сидели Бетанкур и Апраксин, о чём-то лениво переговариваясь. Когда Лермонтов, сопровождаемый конвоиром, вошёл, они поднялись, и Бетанкур как-то уж очень просто, не по-судейски и не по-военному, сказал:

   — Пойдёмте к доктору.

Лермонтов молча скинул шинель и шляпу на табурет и пошёл за кавалергардами и жандармом.

В кабинете их встретил штаб-лекарь Кавалергардского полка надворный советник Дубницкий в небрежно накинутом поверх мундира белом халате. Лермонтов знал и его: в лагерях, в Красном Селе, Дубницкий обычно дежурил на скачках во время офицерских заездов на тот случай, если бы кто-нибудь разбился.

   — Э-э, какой знаменитый наездник к нам пожаловал... — весело начал он, тоже узнав Лермонтова, но при виде голубого мундира сразу же осёкся. — Раздевайтесь, пожалуйста, — обратился он к Лермонтову уже более официальным тоном.

Лермонтов неохотно, но торопливо и, как ему казалось, униженно стал расстёгивать крючки и пуговицы на вицмундире, а скинув его, заколебался и белую тонкую рубашку снял только после того, как Дубницкий остановил на нём выжидательный взгляд.

   — Ну-с, покажите-ка, где на вас расписался французик? — снова шутливо заговорил Дубницкий.

Найдя взглядом узкую фиолетовую полоску на груди у Лермонтова, он погладил её холодными пальцами — самыми кончиками, как гладят бумагу, желая узнать, насколько она гладкая. Потом так же погладил и шрам на руке, который был несколько шире и глубже.

   — Пустяки, — сказал он, — почерк детский. Не так ли, Альфонс Августинович? А вы как считаете, граф?

Дубницкий повернулся к сослуживцам, нарочно не обращая внимания на жандармского поручика, который, близоруко сощурясь и напустив на себя понимающий вид, тоже разглядывал следы Барантовой шпаги.

   — Нам от вас и нужно только короткое письменное заключение, — неожиданно сухо сказал Бетанкур, и Апраксин кивнул и улыбнулся, смягчая его сухость.

Дубницкий сел к столу.

   — Так за что же вас судят? — поднял он глаза на Лермонтова. — За то, что мало попало? Или за то, что сами отпустили француза целёхоньким?

Лермонтов молча повёл смуглым плечом.

   — Можете одеваться, — сказал Дубницкий, заметив на плече мурашки. Не вызывая писаря, он сам написал бумагу, подписал её, скрепил лазаретной печатью и уже без своего обычного балагурства протянул Бетанкуру...

10

Плаутин оказался прав, предупреждая Лермонтова, что его рапорт будет «фигюрировать» на суде. Получилось даже так, что Лермонтов в рапорте как будто наперёд угадал вопросы, которые ему зададут судьи, и заранее ответил на них с той степенью ясности, которая вполне устраивала большинство членов суда. И поэтому говорить Лермонтову пришлось меньше, чем он ожидал. Полетика, держа рапорт перед собой, спросил только, каких именно объяснений требовал у него Барант и в чём, собственно, состояли их обоюдные колкости. Лермонтов чуть-чуть замедлил с ответом: избежать упоминания о Машет, так чтобы она даже не подразумевалась, было теперь невозможно. По лицам кавалергардов он старался угадать, потребуют они, чтобы он назвал её имя, или нет. В конечном-то счёте это было безразлично: он всё равно не назвал бы, но могла получиться лишняя проволочка.

То ли кавалергарды поняли это, то ли из простой человеческой порядочности, но, чувствуя, что Лермонтов должен будет заговорить сейчас о Машет, они словно по команде приняли равнодушно-скучающий вид.

   — Господин Барант настаивал, чтобы я сознался в том, будто говорил о нём невыгодные вещи одной особе... — сказал Лермонтов.

   — А ещё что он говорил? — делая ударение на слове «ещё», спросил Полетика тоном человека, не желающего останавливаться на пустяках.

Лермонтов благодарно оглядел его жёлтую лысину.

   — А ещё он сказал, что если бы находился в своём отечестве, то знал бы, как кончить это дело, — ответил он.

   — Voilá l’insolence d’un péquin! [34] — вполголоса, но довольно явственно произнёс вдруг Куракин.

   — Oui, c’est certes. Et cela devait etre puni! [35] — тоже вполголоса подтвердил сидевший рядом с ним Апраксин.

Зашептались и Зиновьев с Булгаковым.

   — Господин полковник! — впервые возвысил голос аудитор. — Я позволю себе напомнить, что судоговорение у нас, в России, происходит только на русском языке.

Полетика, слегка покосившись в его сторону, снова обратился к Лермонтову:

   — Ну, а вы?

   — D’abord, il m’a dit, — с удовольствием пользуясь случаем досадить аудитору, ответил Лермонтов, — que moi, je profiterais trop de ce que nous sommes dans un pays oú le duel est defendu, et je lui répondais alors: «Qu’á ca ne tienne, monsieur, je me mets enntiérement á votre disposition...» [36]