Я диктую. Воспоминания

Ну что ж, будем считать, что во мне тоже кружится карусель.

В это утро я принимаюсь за тему, которую уже затрагивал. Три дня назад я получил посвященную мне книгу со статьями и исследованиями ведущих критиков. Книга эта в принципе предназначалась к моему дню рождения, 13 февраля. По каким-то таинственным причинам дошла она до меня буквально только что.

И нагнала на меня страху. Вчера я прочел три статьи, исключительно хвалебные, и от каждой у меня осталось чувство неловкости.

Зачем все это? Об этом я думал сегодня утром, когда брился. Такой же вопрос я задавал себе, когда у меня приходили брать интервью для телевидения, хоть я не придавал им никакого значения, потому что в большинстве случаев дело сводилось к ответам на банальнейшие вопросы.

В статьях же, напротив, проводится тщательный анализ моих произведений. Безусловно, я думаю, что они, то есть мои произведения, обладают кое-какими достоинствами: как-никак я в течение сорока лет творил их, что называется, в поте лица своего.

Но когда я вижу подобные хвалы черным по белому, то впадаю в состояние некоторого замешательства.

Ко мне относятся как к знаменитости. Однако я нисколько не чувствую себя знаменитостью. Напротив! Когда на улице или где-нибудь еще ко мне подходят и просят автограф, я начинаю заикаться, стаскиваю шляпу, а расписавшись, совершенно сконфуженный удираю.

В этом я вижу подтверждение теории, о которой уже говорил, только начав разглагольствовать перед диктофоном: детство сопровождает нас всю жизнь.

Я скромный человек — я родился от скромных родителей, которые учили меня смирению. Вопреки всему я во всем остался смиренным.

Не знаю, как благодарить тех, кто написал эти статьи. Сказать: «Да, я узнаю в них себя», — значило бы проявить гордыню. Сказать: «Нет, я не узнаю в них себя», — значило бы чуть ли не оскорбить авторов.

Я получал много анализов подобного рода, в частности от врачей, психиатров, психологов. Должен сказать, что я их не читал, чтобы уберечься от чувства неловкости, которое бессилен побороть.

Я приучен говорить «спасибо». А толкнув кого-нибудь на улице, говорю «простите» или «извините».

Сколько раз за свою жизнь я просил прощения и извинялся! Ибо все люди — такие же, как я, и имеют право на уважение: пусть я добился кое-какого успеха в своем деле, но ведь сотни тысяч людей добились того же в своем.

Здороваясь с нашим привратником, я приподнимаю шляпу. И ничего экстраординарного в этом не вижу, потому что когда он в шляпе встречается со мной, то поступает точно так же.

Короче говоря (добавлю, что не считаю это своим особым достоинством), я человек скромный и таким останусь.

Т. заметила, что пишущие обо мне сдирают слой за слоем, чтобы открыть меня подлинного. Они наблюдают меня в жизни, как бы сквозь зеркало без амальгамы.

Вероятно, так оно и есть. Может быть, человек не в силах познать самого себя? Я начинаю верить в это. Но восстаю, когда пытаются изменить мое чрезвычайно простое, непритязательное представление о себе самом.

Оно мне необходимо.

Из книги «Следы шагов»

26 сентября 1973

Сегодня вечером в книге, которая посвящена моему семидесятилетию, я перечитал письмо, написанное мной Андре Жиду в 1938 году.

Тогда мне было всего тридцать пять лет. Ровно в два раза меньше, чем сейчас.

В этом письме, написанном небрежно, без оглядки на слог и стиль, я попытался ответить на вопросы, которые Андре Жид задавал мне неоднократно — и в письмах, и в разговорах.

Письмо было о прошлом и о будущем, о том, как я наблюдаю жизнь, верней, как пишу, но в основном о будущем.

Написал я его мгновенно; сразу, даже не посмотрев, отправил и вот сегодня впервые перечитал.

Из него я понял, что в молодости у меня был ясный взгляд на свою жизнь и карьеру. В тексте многократно встречается слово «воля», и действительно, нужна стальная воля, чтобы в течение многих лет писать под псевдонимом развлекательные романчики, потом романы из разряда полулитературы (серия Мегрэ) и, наконец, перейти к тому, что за неимением другого термина я называю «трудными» романами.

Жид говорил мне, что когда-нибудь я напишу «большой роман». Несколькими неделями или месяцами раньше о том же со мной беседовал Бразийак [45]. Ему я ответил:

— Никакого большого романа не будет. Верней, большой роман — это мозаика из моих маленьких романов.

Написать такое Жиду я не решился. Он столько уговаривал меня приняться за большой роман, что я уверил его, будто надеюсь когда-нибудь создать его.

Тогда я и представить себе не мог, что скоро (тридцать пять лет — это ведь очень небольшой срок!) наступит день, когда я вообще откажусь писать и не пожалею об этом.

Одни спортсмены прекрасно бегают дистанцию сто метров, другие — двести, или четыреста, или тысячу метров, или даже тридцать километров. Но бегать другую, не свою дистанцию они, как правило, не способны.

Одни спортсмены прекращают бегать или плавать в двадцать пять лет, а другие и в сорок участвуют в соревнованиях.

Мне не предназначено было бегать на три тысячи метров. И также не предназначено писать после семидесяти.

Это естественно. И это надо принимать как должное.

Делать «плохого Сименона» я не хочу, но и не хочу убить себя, делая «настоящего».

Тереза всегда слушает меня и обычно никак не комментирует, но на этот раз она произнесла фразу, просто на удивление справедливую:

— Это был бы первый случай самоубийства с помощью пишущей машинки.

1920 или 1921 год. Я был репортером в «Газетт де Льеж». В административном совете у нас был один сельский дворянин, владелец очаровательного замка и совершенный бездельник.

Время от времени он заходил к нам в редакцию поболтать, и тогда мы хохотали как безумные, потому что этот человек, в общем-то приятный и симпатичный, был непроходимо глуп.

Тем не менее ему пришло в голову стать депутатом. Главный редактор вызвал меня и сказал:

— Надо бы подготовить серию статей для избирательной кампании X.

Я не разбирался в политике и не очень представлял себе, что такое избирательная кампания. В конце концов, не видя иного выхода, я обратился в канцелярию:

— Какая не политическая ассоциация насчитывает больше всего членов в наших краях?

Начальник канцелярии, не задумываясь, ответил:

— Рыболовы-любители.

Я провел избирательную кампанию X. Он стал лидером рыболовов и был избран — потому что в восемнадцать лет я написал серию статей о загрязнении рек и вообще воды.

29 сентября 1973

Вчера часть дня я провел с Мари-Жо [46]. Мы сидели в креслах друг против друга и спокойно беседовали — обо всем и ни о чем.

Она уже взрослая: через несколько месяцев ей исполнится двадцать один, и, надо сказать, меня это приводит в некоторое замешательство. Я привык считать ее ребенком.

Я ни о чем ее не спрашивал: дал возможность говорить самой. И порой ее откровенность смущала меня.

В мое, как говорится, время многие вещи таили в себе и не открывались родителям, даже если откровенничали об этом с приятелями или подружками.

Я чувствовал, что Мари-Жо отдыхает, с нее спало напряжение и она счастлива в доме, где она не у себя, а гостья. На обед она заказывала крестьянские супы и тушеные овощи, которые не подают в маленьких парижских ресторанчиках, где она питается.

Это внешне. Но у меня создалось впечатление, что ей хочется дойти до самой глубины своего существа. Она всегда мечтала быть актрисой, я об этом уже говорил. Ей начали давать небольшие роли в кино и на телевидении. Но она настаивает, чтобы о ней говорили как можно меньше, потому что не хочет известности прежде, чем станет мастером своего дела.