Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

занятия. Мне скучно. Я чувствую, как меня затягивает паутина, которая все покрывает

здесь. Но я борюсь, я читаю.” (Неизданное, запись от 27 октября 1875 года.)

Она читает и, надо сказать, ум ее растет и развивается, совершенствуется и литера-турный

талант. Под ее пером возникают строки, достойные сложившегося литератора, а ей всего

семнадцать лет.

“Я глубоко презираю род людской - и по убеждению. Я не жду от него ничего хо-рошего.

Я не нахожу того, чего ищу в нем, что надеюсь встретить - доброй, совершенной души.

Добрые - глупы, умные - или хитры, или слишком заняты своим умом, чтобы быть

добрыми. И потом - всякое создание, в сущности, эгоистично. А поищите-ка доброты у

эгоиста. Выгода, хитрость, интрига, зависть!”

И дальше возникает любимая тема, о которой она с упоением говорит на протяже-нии всей

своей короткой жизни:

“Блаженны те, у кого есть честолюбие, - это благородная страсть; из самолюбия и

честолюбия стараешься быть добрым перед другими, хоть на минуту, и это все-таки луч-

ше, чем не быть добрым никогда...

Не рассчитывать ни на дружбу, ни на благородство, ни на верность, ни на чест-ность, смело подняться выше человеческого ничтожества и занять положение между людьми и

Богом. Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не упус-кать ни

одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь удобно, блестяще и велико-лепно, -

главное - подняться как можно выше над другими, быть могущественным! Да,

могущественным! Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и уважают.

Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого блаженства, потому что тогда

люди обузданы или своей подлостью, или чем-то другим, и не кусают тебя”. (Записи в

октябре 1875 года.)

Но роман с Эмилем д’Одиффре не удался, он так и не сделал предложения, на ко-торое

рассчитывала семья. Положение в обществе не только не упрочилось, а стало много хуже.

Муся кажется, что над ними уже открыто смеются, однако две ее мамы продолжают

надеяться на чудо, им хочется верить, что Эмиль вернется, как уже бывало ни раз, и они во

всем видят признаки его любви к Марии, но это всего лишь иллюзия, которой их дочь уже

не питает.

Башкирцева впадает в жестокую депрессию. Временами она падает на пол и рыда-ет,

временами замыкается в себе, и родные не могут добиться от нее ни одного слова, все

свои переживания она доверяет только своему дневнику.

“Я отлично знаю, что это не достойно сильного ума - так предаваться мелочным

огорчениям, грызть себе пальцы из-за пренебрежения такого города, как Ницца; но пока-

чать головой, презрительно улыбнуться и больше не думать об этом - это было бы слиш-

ком. Плакать и беситься - доставляет мне большое удовольствие...

Только что я опять упала на колени, рыдая и умоляя Бога, - протянув руки и устре-мив

глаза вперед, как будто бы Бог был здесь, в моей комнате.

По-видимому, Бог и не слышит меня, а между тем я кричу довольно громко. Ка-жется, я

говорю дерзости Богу.

В эту минуту я в таком отчаянии, чувствую себя такой несчастной, что ничего не желаю!

Если бы вся Ницца пришла и встала бы передо мной на колени, я бы не двину-лась!

Да-да, я дала бы пинка им ногой! Потому что, в самом деле, что я им сделала?..

Что ужасно во мне, так это то, что пережитые унижения не скользят по моему серд-цу, но

оставляют в нем свой отвратительно глубокий след!

Никогда вы не поймете моего положения, никогда вы не составите понятия о моем

существовании. Вы засмейтесь... смейтесь, смейтесь! Но, может быть, найдется хоть кто-

нибудь, кто будет плакать. Боже мой, сжалься надо мной, услышь мой голос; клянусь Те-

бе, что я верую в Тебя.

Такая жизнь, как моя, с таким характером, как мой характер!!!”

Тремя восклицательными знаками кончаются записи за 1875 год. Конец декабря. На днях, начало нового года. Что-то надо делать, видимо, самое лучшее - уехать из посты-лой

Ниццы... Возникают мысли об Италии, как о спасении, об Италии, где европейцы про-

должают учение...

“...Утешительная, величественная мысль приходила к нему в душу, и чуял он дру-гим

высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владыче-ство

над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завя-

завший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захватив-

ший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь

впервые всемирной торговлей, хитрой политикой и сложностью гражданских пружин,

вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии и, ко-

гда уже политическое влияние Италии стало исчезать, развернувшийся над миром торже-

ственными дивами - искусствами, подарившими человеку неведомые наслажденья и бо-

жественные чувства, которые дотоле не подымались из лона души его. Когда же и век ис-

кусства сокрылся, и к нему охладели погруженные в расчеты люди, он веет и разносится

над миром в зазывающих воплях музыки, и на берегах Сены, Невы, Темзы, Москвы, Сре-

диземного, Черного моря, в стенах Алжира, и на отдаленных, еще недавно диких, остро-

вах гремят восторженные плески звонким певцам. Наконец, самой ветхостью и разру-

шеньем своим он грозно владычествует ныне в мире: эти величавые архитектурные чуда

остались, как призраки, чтобы попрекнуть Европу в ее китайской мелочной роскоши, в

игрушечном раздроблении мысли. И самое это чудное собрание отживших миров, и пре-

лесть соединенья их с вечно-цветущей природой - всё существует для того, чтобы будить

мир, чтоб жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта он нем

вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, - вы-

рывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею в даль перспективой, колизейскою

ночью при луне, прекрасно умирающей Венецией, невидимым небесным блеском и теп-

лыми поцелуями чудесного воздуха, - чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным челове-

ком...”

Это уже Николай Васильевич Гоголь, великий малоросс. Она тоже из Малороссии, из тех

же мест, она тоже житель севера, как и Гоголь, она заочно представляет себе Рим, как

нечто грандиозное. Она еще не читала Гоголя, прочитает его описание Рима только в

следующем году, когда будет гостить на родине в имении отца. Но вполне возможно она

читала “Promenades dans Rome” Стендаля или его же “Рим, Неаполь, Флоренция”, сочине-

ния, из которых Гоголь кое-что позаимствовал в свою повесть “Рим”. Еще во Флоренции

она призывала себя умерить выражения восторга и оставить их для Рима. Под Новый 1876

год они отправляются в Рим, на этот раз расставшись с тетей.

Глава седьмая

РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ. КАРДИНАЛИНО ПЬЕТРО

Все рухнуло, не успев начаться. В первый же день. Неужели перед нею Рим, о ко-тором

столько мечтала. Этот вонючий грязный город.

“О Ницца, Ницца, есть ли в мире другой такой чудный город после Парижа? Париж и

Ницца, Ницца и Париж! Франция, одна только Франция! Жить только во Франции...”

(Запись от 1 января 1876 года.)

Она еще ничего не успела увидеть, а уже составила свое мнение. На самом деле это не

мнение, это вопит ее переместившая в пространстве душа, вопит по-прежнему, не на-ходя

себе покоя. Едва она уехала из постылой обстановки, как ее тянет с необоримой си-лой

обратно. Любимого моря здесь нет, дома грязны, народ беден. О Ницца, Ницца! Но все же

ее можно понять, Рим в то время был ужасающей провинцией, жителей нем насчи-

тывалось всего двести тысяч.

Но здесь есть надежды, тогда как в Ницце их нет. Одна из парижских приятельниц дала им

рекомендательные письма к нескольким важным персонам, в том числе и к кар-диналу