Дневник Марии Башкирцевой

— Почему-ж бы меня и не баловать? Я не невежда, я добра, только я вспыльчива.

Мы все спускались, но шаг за шагом, потому что спуск был очень крутой и лошади цеплялись за неровности земли, за пучки травы.

— Я… — у меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой. Я хочу исправиться… Перескочим через эти рвы, хотите?

— Нет.

И я переехала по маленькому мостику, в то время, как он перескакивал через ров.

— Поедем мелкой рысью до коляски, — говорит он, — так как мы уже спустились.

Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски, она вдруг поскакала галопом. Я обернулась направо. А… был позади меня; моя лошадь неслась в галоп; я попробовала удержать ее, но она понесла в карьер… Долина была очень велика все мои усилия удержаться были напрасны, волосы рассыпались мне по плечам, шляпа скатилась на землю, я слабела, мне становилось страшно. Я слышала А… позади себя, я чувствовала, какое волнение происходило в коляске, мне хотелось спрыгнуть на землю, но лошадь неслась как стрела.

— Это глупо, — быть убитой таким образом, — думала я, теряя последние силы; — нужно, чтобы меня спасли!

— Удержите ее! — кричал А…, — который никак не мог догнать меня.

— Я не могу, — говорю я едва слышно.

Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, когда он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове моей лошади, и я схватила его руку, столько же для того, чтобы удержаться, сколько для того, чтобы коснуться ее.

Я взглянула на него: он был бледен, как смерть; никогда еще я не видала такого взволнованного лица.

— Господи! — повторял он, — как вы испугали меня!

— О, да! без вас я бы упала; я больше не могла удержать ее. Теперь — кончено. Ну, нечего сказать, это мило, — прибавила я, стараясь засмеяться. — Дайте мне мою шляпу.

Дина вышла из коляски, мы подошли к ландо. Мама была вне себя, но она ничего не сказала мне: она знала, что между нами что-то было и не хотела надоедать мне.

— Мы поедем потихоньку, шагом, до ворот.

— Да, да.

— Но как вы испугали меня! А вы — не испугались?

— Нет, уверяю вас, что нет.

— О, право-же — да, это видно.

— Это ничего, совершенно ничего.

И через минуту мы принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Он рассказывает мне все — с самого первого вечера, когда он увидал меня в опере, и, видя Р… выходящим из нашей ложи, вышел из своей и пошел ему навстречу.

— Вы знаете, — говорит он, — что я никогда никого не любил, моя единственная привязанность была — к моей матери; остальное… Я никогда не смотрел ни на кого в театре, не ходил на Пинчио. Это глупо, я надо всеми смеялся, а теперь я хожу туда.

— Для меня?

— Для вас. Я обязан…

— Обязаны?

— Нравственной силой: конечно, я мог бы произвести впечатление на ваше воображение, если бы сделал вам объяснение в любви из романа, но это глупо, я только о вас и думаю, только вами и живу. Конечно, человек материальное создание; он встречает массу людей и масса других мыслей занимает его. Он ест, говорит, думает о других вещах, но я часто думаю о вас — вечером.

— В клубе, может быть?

— Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно, когда я один, я думаю, мечтаю и дохожу до такой иллюзии, что мне кажется — я вижу вас. Никогда, — продолжал он, — я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство — что с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно — когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь; уверяю вас, что я никогда не чувствовал того, что теперь; отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио… Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. Таким образом я начал испытывать удовольствие любви.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три года. Я начал жить с семнадцати лет, я уже сто раз мог бы влюбиться, и однако не влюблялся. Я никогда не был похож на этих восемнадцатилетних мальчиков, которые добиваются цветка, портрета: все это глупо. Если бы вы знали, иногда — я думаю, и мне столько хочется сказать и… и…

— И вы не можете?

— Нет, не то — я влюбился и совсем оглупел.

— Не думайте этого, вы вовсе не глупы.

— Вы не любите меня, — говорит он, — оборачиваясь ко мне.

— Я так мало знаю вас, что право это невозможно, — отвечаю я.

— Но когда вы побольше узнаете меня, — говорит он потихоньку, глядя на меня очень застенчиво (тут он понизил голос), — вы может быть немножко полюбите меня?

— Может быть, — говорю я также тихо.

Была почти ночь: мы приехали. Я пересела в коляску. Он начинает извиняться перед мамой, которая дает ему некоторые поручения относительно лошадей.

— До свиданья! — говорит А… маме.

Я молча протягиваю ему руку и он сжимает ее — не по прежнему.

Я возвращаюсь, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на диване, утомленная, очарованная, голова моя идет кругом. Я сначала ничего не понимаю. В течение двух часов я не могу ничего припомнить и только через два часа я могу собрать в нечто целое — все, что вы только что прочли. Я была бы на верху счастья, если бы верила ему, но я сомневаюсь, несмотря на его искренний, милый, даже наивный вид. Вот что значит быть самому канальей. Впрочем, это лучше.

Десять раз я бросаю тетрадь, чтобы растянуться на постели, чтобы восстановить все в своей голове, и мечтать, и улыбаться. Вот видите, добрые люди, я — вся в волнении, а он без сомнения, преспокойно сидит в клубе.

Я чувствую себя совсем другой; я спокойна, но еще совершенно оглушена тем, что он говорил мне.

Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал: «я вас люблю», а я в сотый раз отвечала: «это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, «вы не верите мне?» воскликнул он, стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! в эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза — большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованы, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал.

— Теперь вы меня любите, а через неделю разлюбите, — отвечала я.

— Ах, зачем вы это говорите. Я вовсе не из тех людей, которые всю жизнь поют для барышень, я никогда ни за кем не ухаживал, никого не любил. Есть одна женщина, которая во что бы то ни стало хочет добиться моей любви. Она назначала мне пять или шесть свиданий; я всегда уклонялся, потому что я не могу ее любить, — вы теперь видите!..

Ну, да я никогда бы не кончила, если бы погрузилась в свои воспоминания и стала их записывать. Так много было сказано! Ну, полно, пора спать.

Вторник. 14 марта. Кажется, я обещала Пиетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.

— Почему вы не попросите лошадей у вашего отца? — говорю я ему.

— Я просил, но если бы вы знали, до чего все А… суровы.

Мне было неприятно видеть его в этом жалком извозчичьем экипаже.

Сегодня мы уезжаем из отеля Лондон, мы наняли большое и прекрасное помещение в первом этаже на Via Babuino. Передняя, маленькая зала, большая зала, четыре спальни, studio и комнаты для прислуги.

16 марта. К десяти часам приходит Пиетро. Зала очень велика и очень хороша; у нас два рояля — один с длинным хвостом, другой — маленький. Я принялась тихонько наигрывать «песню без слов» Мендельсона, а А… запел свой собственный романс. Чем серьезнее и горячее он становился, тем более я смеялась и становилась холодна. Для меня — невозможно представить А… серьезным.