Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Перед концом Корчак, который был директором не только еврейского, но и католического детского приюта, отказался от всех предложений его христианских коллег и друзей обеспечить ему личную безопасность. «Негоже оставлять больного ребенка одного ночью и так же негоже бросать детей одних в такое время», — сказал он.

Впервые я услышала про Януша Корчака летом 1978 года, когда мои друзья, покинувшие Польшу во время войны, заехали ко мне на Кейп-Код с приятельницей, театральным режиссером, только что приехавшей из Варшавы. Когда она рассказывала, какие чувства испытывали ее актеры, играя в сиротском приюте Януша Корчака в гетто, я перебила ее вопросом: а кто такой Януш Корчак? Уж не знаю, чем я шокировала ее больше, своим невежеством или тем, как я произнесла его фамилию, но следующие минуту-другую она учила меня произносить «Кор-чак» и только потом ответила на мой вопрос.

В тот день в нашем разговоре Корчак представился мне утопистом и в то же время прагматиком, посвятившим себя созданию лучшего мира путем нравственного воспитания детей. Кроме того, я поняла, что он принадлежит к той уникальной группе писателей — таких, как Льюис Кэрролл и Джеймс Барри, — лучше всего чувствовавших себя в обществе детей, для которых они создавали свои сказки. С одной разницей. Дети Корчака не резвились под надзором бонн на ухоженных газонах Кенсингтон-Гарденс, а хирели в мрачных трущобах Варшавы. Он учреждал детские приюты и жил среди детей реально, а не просто в воображении, ибо видел в них залог спасения мира.

Корчак вовсе не идеализировал детей, подобно Руссо, которого считал наивным. Он чувствовал, что в каждом ребенке горит искра нравственности, способная победить мрак в глубинах человеческой природы. Чтобы не дать этой искре угаснуть, необходимо любить и бережно растить новое поколение, дать ему возможность поверить в правду и справедливость. Когда из мрака возникли нацисты с их свастиками, начищенными сапогами и хлыстами, Корчак попробовал оградить своих еврейских детей от несправедливостей взрослого мира, как ограждал себя. Он ушел в гетто вместе с ними, хотя ему предлагали убежище в арийской части оккупированной Варшавы, и два с лишним года своей жизни отдал тому, чтобы защищать их и других сирот от голода и болезней.

Режиссер рассказала, что вместе с актерами смотрела сквозь щели ставней, как в тот последний день Корчак, высоко держа голову, шел во главе своего маленького отряда. Ей казалось тогда, что этот человек, который вел себя так, будто был призван Богом спасать детей, потерпел горькую неудачу, совсем как его выдуманный король Матиуш с его попыткой улучшить мир. И все же, сохранив верность своим принципам и не бросив детей, когда они нуждались в нем, как никогда, он одержал свою особую победу.

Корчак писал о жизни так, будто она была странным сном, и, когда я начала узнавать про его жизнь, моя собственная порой тоже стала казаться нереальной. Я ни лично, ни профессионально не соприкасалась с Холокостом до осени 1978 года, когда мы с моей тринадцатилетней дочерью и мужем, который приступил к исследованию психологии нацистских врачей, отправились в Мюнхен. Вскоре нашу квартирку заполнили книги о Третьем рейхе, и я принялась рыться в этой мрачной библиотеке.

Броситься в литературу о Холокосте, тем более в Германии, было равносильно прыжку в бездну. Я словно бы жила в двух отрезках времени, и прошлое иногда обретало большую реальность, чем настоящее. Просыпаясь глухой ночью, я принимала трубы соседней пивоварни за дымящиеся трубы крематория, местный поезд преображался в состав для перевозки скота, а баварцы, разгуливающие в живописных костюмах, трансформировались в эсэсовцев, марширующих гусиным шагом при всех регалиях. Как ассимилированная американская еврейка, которая никогда не задумывалась о своих еврейских корнях, я вдруг столкнулась с тем, что значило быть евреем в Европе Третьего рейха, да и вообще на протяжении всей истории.

Часто в книгах, где речь шла о людоедском поведении нацистских врачей, я находила ссылки на последний марш Януша Корчака и его детей. Мне захотелось узнать об этом человеке больше — о добром докторе, который предпочел умереть, лишь бы не предать принципы, которым посвятил жизнь. Что давало ему силы отстаивать эти принципы в обезумевшем мире?

Но не только это влекло меня к Янушу Корчаку. Я ощущала общность с ним как с автором — я ведь сочиняла фантастические повести для детей, а в качестве журналистки, побывавшей на Дальнем Востоке, писала о раненых, осиротевших и перемещенных детях Хиросимы, Кореи и Вьетнама. Многие мои книги посвящены праву всех детей расти в мире, которому не угрожают войны.

И все-таки, возможно, мой интерес к Янушу Корчаку этим бы и ограничился, если бы мы с мужем не попали в автокатастрофу в Париже и не отправились на Синай восстанавливать здоровье. Возвращаясь оттуда, в Иерусалиме, я узнала, что в Израиле живут несколько пригретых Корчаком сирот, а также и учителей, прошедших у него подготовку. И я внезапно решила задержаться с дочкой в этом городе странных снов на несколько месяцев для того, чтобы взять у них интервью.

Я сняла каменный домик с видом на стены Старого города и отправилась с переводчицей интервьюировать корчаковцев. Их возраст колебался между пятьюдесятью и восьмьюдесятью годами, и все они в разное время либо жили, либо стажировались в его еврейском сиротском приюте, открытом в 1912 году. Многие остались живы, потому что эмигрировали в Палестину в тридцатых годах; некоторые выжили в гетто и в концентрационных лагерях или провели годы войны в глухих сибирских городках. А некоторые приехали в Израиль после Шестидневной войны, в результате за «антисионистской чистки», которая практически изгнала из Польши всех остававшихся там евреев.

«Я не хочу говорить о мертвом Корчаке, но только о нем живом», — обычно начинали они, возмущаясь тем, что в обычай вошло вспоминать, как он умер, а не как жил. Они знали и почитали не мученика, но полного жизни способного и на ошибки отца и учителя.

Слушая их, я рисовала себе Корчака скромным дисциплинированным человеком, с иронией отмахивающегося от проблем, которые подавили бы любого другого. Путешествуя по Кибуцам и городам, в которых он побывал во время двух коротких посещений Палестины в середине тридцатых годов, я пыталась представить себе его душевное состояние тогда. Хотя он не был сионистом, Корчаку, подобно большому числу еврейских писателей в предвоенной Европе, принявших культуру страны проживания, приходилось на шаг опережать злобные удары истории. Когда подъем крайнего национализма в Польше заставил его усомниться в будущем своего дела, он обратился к Палестине, но не смог прийти к однозначному решению: поселиться там или нет. Убежденный, что есть только одна возможность не стать дезертиром — «оставаться на своем посту до самой последней минуты», он все еще находился в Варшаве 1 сентября 1939 года, когда фашистское вторжение в Польшу покончило с этой дилеммой за него.

Кем был Януш Корчак? Передо мной на столе лежат две наиболее известные его фотографии: на одной он еще мальчик, ее он использовал как фронтиспис своего «Короля Матиуша Первого», чтобы его юные читатели познакомились с автором, когда тот был таким же маленьким и беззащитным, как они; на второй он — взрослый, его глаза смотрят внимательно и скорбно, а лысая голова сливается с белым пространством над ней, потому что нетерпеливый сиротка выхватил фотографию из проявителя слишком рано.

Два Януша Корчака — юный утопист король Матиуш, мечтавший создать лучший мир для детей, и скептичный Старый Доктор, который знал, что мечты всегда недосягаемы.

«Будет трудно показать американцам, каким был Корчак», — говорили мне корчаковцы в Израиле. То же мне пришлось услышать и от корчаковцев в Польше — но по иным причинам. «Он был насквозь польским, — сказал мне Игорь Неверли, в прошлом секретарь Корчака, а теперь известный писатель. — Но и среди польской интеллигенции того периода он оставался единственным в своем роде. Человеком со своим собственным индивидуальным стилем и убеждениями. Он был приветливым и остроумным, но одновременно одиноким и печальным. Он был всяким, и вам придется передать все это».