Сергей Дурылин: Самостояние

Родители — глубоко верующие — детей не принуждали, но сама атмосфера в доме способствовала воспитанию их в православных традициях. Отец, неулыбчивый, но добрый и отзывчивый, многим помогавший тихо и тайно, никогда не забывал помолиться перед старой семейной иконой Спаса, которую потом всю жизнь, несмотря на скитания, старался сохранить Сергей Николаевич. Перед этой иконой молился в их доме Иоанн Кронштадтский, приезжавший в 1892/93 году к тяжелобольной Анастасии Васильевне. «И мама стала здорова», а «тихий, верующий мальчик» Серёжа навсегда запомнил «радостнейшую молитву» отца Иоанна. Это было время, когда мальчик Серёжа «молил Бога, чтобы был Диоклетиан и можно б было пострадать за Христа» [11]. Сохранил Сергей Николаевич и икону Семь спящих отроков (Семь отроков Эфесских), которая висела в детской над кроватками его и брата Георгия. Перед этой иконой няня учила их молиться, отходя ко сну, ею самой сочинённою перед этим образом молитвой. Её нет в молитвословах, но Сергей Николаевич помнил эту детскую молитву до конца дней своих. Икона находится сейчас в Доме-музее С. Н. Дурылина. Она потемнела, и почти не видны на ней отроки, но трогать её реставрацией нельзя — она чудотворная. Сергей Николаевич посвятил ей стихотворение — переложение легенды «строго по христианским канонам»:

С нежностью вспоминал Дурылин свою мать. «Множество впечатлений, раскрывающих глаза ребёнку на красоту в природе и в искусстве, я получил от матери, и только от неё. <…> Её речь была жива, остроумна, пересыпана не только пословицами, поговорками, яркими народными речениями, которые не всегда отыскиваются и у Даля, но и её собственными выхватками из живого потока текущей речи и жизни. У неё была наблюдательность художника и способность к живому рассказу, яркому, выпуклому, цветному..» [13] Сергей Николаевич полагал, что её многогранный «ум сердца» позволял ей легко сходиться с людьми разного социального положения и образования, он же помогал ей сохранять глубину веры, не засоряя её бытовыми нагромождениями и заносами. Она привила ему с детства любовь к театру. На всю жизнь запомнил он её яркие живые рассказы о виденных спектаклях. Дурылин утверждал, что услышав первый раз голос Марии Николаевны Ермоловой на сцене Малого театра, он тотчас узнал интонации, которые донесла до него, ребёнка, мама, пересказывая ему игру юной Ермоловой в роли Марины Мнишек. Вспоминал он, как мама читала им с братом книжки при свечах. Керосиновые лампы в доме не признавали. Говорят, что если сын родился «лицом в мать», то он будет счастливым. Сергей Николаевич был похож на мать, и не только лицом: «Я сам больше отпрыск по материнской линии, хотя горячо любил и был любим своим отцом» [14].

ГИМНАЗИЯ

В 1897 году Серёжа Дурылин поступил в 4-ю мужскую гимназию — бывший Благородный пансион при Московском университете, где учились в своё время В. А. Жуковский и М. Ю. Лермонтов. Поэту Жуковскому, чьё имя было запечатлено на золотой доске гимназии, посвятил Дурылин своё первое из опубликованных стихотворений «Памяти В. А. Жуковского», появившееся стараниями руководства гимназии на странице газеты «Московские ведомости» 27 марта 1902 года. Вообще стихи он начал писать с шести лет и писал всю жизнь, но не публиковал. «Я комнатный стихотворец», — говорил он и явно скромничал от излишней требовательности к себе. Математику он ненавидел, дружил с латынью и древнегреческим, отлично учился по географии, истории, литературе и русскому, издавал гимназические журналы, устраивал спектакли. Французский и немецкий языки он выучил позже самостоятельно. С благодарностью вспоминал Дурылин Александра Григорьевича Преображенского — учителя русского языка и литературы, автора этимологического словаря, и Александра Родионовича Артемьева — учителя рисования и чистописания и одновременно (втайне от гимназического начальства) артиста МХАТа Артёма. От этих двух людей, считал он, идут две основные линии его жизни: театр и литература. Но была ещё и третья линия — православие, и третий почитаемый им учитель Закона Божия Иван Иванович Добросердов (1864–1937) (будущий епископ Можайский Димитрий, новомученик), воспоминания о котором Дурылин напишет в 1942 году [15], когда, как казалось со стороны, был целиком погружён в исследования культуры России.

В этой же гимназии классом младше учился брат Георгий. Позже, уже в 1940-е годы, он вспоминал, как люди на протяжении всей жизни тянулись, притягивались к Сергею Николаевичу. В гимназические годы Георгия удивляла привязанность отъявленных шалунов к тишайшему и мирнейшему Серёже, например, «дикого юноши» Назарова, который «дерётся на стенках, бьётся в орлянку, играет в бабки, лапту. В гимназии неистово играет в мяч о пристенок, ходит на драки в Ивановом монастыре по соседству с гимназией» [16].

Когда Серёже было десять лет, случилось несчастье — разорился отец. Пошатнувшееся здоровье заставило его передать дело старшим сыновьям, которые довели его до банкротства. Старшие дети покинули его, отказав в помощи, и пришлось из большого отцовского дома в Плетешках переселиться в съёмную тесную квартирку в Переведеновском переулке. Через два года Николай Зиновиевич умер. После смерти отца пенсию вдове назначили мизерную. (После разорения, не выплатив вовремя гильдейский взнос, дающий право на ведение торговли, Николай Зиновиевич вынужден был «выписаться в мещане».) Московское купеческое общество, памятуя заслуги Дурылина, в порядке исключения назначило вдове мещанина пенсию. Анастасия Васильевна осталась с двумя детьми Серёжей и Гошей — практически без средств к существованию. А ещё на её иждивении были сестра и старая кухарка, которую, предварительно обобрав, выгнали родственники. Нужда была страшная. Сергей Николаевич вспоминал, как экономили керосин, не зажигали лампу до полной темноты, ели раз в день и вечером пили стакан молока с хлебом. Под Рождество мечталось о кулёчке муки… Смиренно, безропотно переносила Анастасия Васильевна нищету. Она была хорошей хозяйкой и при скудости средств умудрялась создать в доме тепло и уют. Ни один из товарищей сыновей — а кого только не перебывало в их доме — не уходил без угощения.

Сергей начал давать уроки недорослям, иногда за обед, за ужин, а «лучше бы хоть за пятачок». (Эта работа на долгие годы станет основным источником заработка.) Но не только бедность побудила его подрабатывать.

Придя в гимназию одиннадцатилетним верующим мальчиком, Серёжа бросил её в 1904 году (по другим источникам, после 1902 года) [17], растеряв в ней веру в Бога и вообразив себя атеистом. Позже, вспоминая маму, он запишет: «В 17–18 лет я был атеист. Мама никогда со мной не спорила на религиозные темы. Я — своё, она — своё. У меня — ломаная кривая, у неё — спокойная глубокая прямая. <…> Помню: сидишь поздно ночью и читаешь „афеев“ [18]. И вдруг донесётся из столовой или из спальни обрывок, вздох, полслова, случайно неутаённый выплеск её молитвы о тебе же, читающем Штирнера или Ницше…» [19] «Молодость нашу — и чужую, ту, которую мы приводили в наши тесные комнатки на Переведеновке, мама чувствовала и была с нею не сурова, даже не строга, и хоть знала, что вся эта молодёжь строит воздушные… нет не замки <…> а казармы, под обломками которых сама же застонет и искалечит свою жизнь, она терпела и этих строителей, иной раз шумливых и безалаберных, а иной раз (и далеко не раз!) и назойливых, и озорных. <…> И хотя эти всевозможные „исты“ — она не могла не думать этого — украдывали у неё детей её или то, что она вложила в этих детей, она умела жалеть их. <…> „Исты“ всех толков и мастей, толстовцы (и сам будущий секретарь Л. Н. Толстого — милейший Н. Н. Гусев), „добролюбовцы“ <…> и другие, искавшие мистического союза с народной душой, милые молчаливцы; „декаденты“ разных призывов; „штирнерианцы“ и творцы „кинетического понимания истории“; опростившиеся интеллигенты и обинтеллигентившиеся мужики; поэты и художники (в их числе Боря Пастернак); провинциальные актёры и непризнанные творцы социальных утопий; мистические бродяги по русским неоглядным просторам — кого-кого у нас не перебывало, не переночевало, не перегостило, не переедало за эти мятежные годы моей и братней юности!» [20]