Одержимый рисунком

— Да говорите же! Что О-Сэн сделала? — нарушая правила приличия, перебил Харунобу.

Гохэ изумленно поднял брови:

— И вы еще спрашиваете? Вышла замуж, вот что она сделала! При этом знаете, за кого? За мальчишку, за Дзиндзаэмона, у которого даже нет еще собственной торговли. А какие люди бывали вокруг нее!..

Харунобу облегченно вздохнул и заметил, с издевательским сочувствием похлопав собеседника по бедру:

— Да, почтеннейший, плохо дело. Захиреет теперь «Кагия». Вот и я не скоро уж заверну к тебе.

И тут же подумал: «Все заканчивается!» Попробовал возразить самому себе: «Какие глупости! Что может закончиться, если О-Сэн ушла из чайного дома? Некого станет рисовать? Сколько угодно есть девушек в Эдо, столь же изящных и красивых». И все же не секрет, что сегодня он шел сюда ради нее.

Когда О-Сэн несколько лет назад появилась в «Кагия», ресторанчик был одним из самых захудалых в Эдо. Официантки здесь назывались в шутку «чайными чашечками», в отличие от более популярных чайных, где посетителей было много, а девушек дразнили «чайными котелками».

О-Сэн, тогда еще девочка-подросток, произвела на Харунобу впечатление необычайным чувством долга и собственного достоинства. Она ушла из деревни не потому, что ее привлекал блеск столицы: деньги нужны были ей для того только, чтобы помогать родителям. Харунобу около этого времени прославился как художник.

Смолоду жил он неясной мечтой о чем-то возвышенном и прекрасном. Щемящее чувство грустного и сладкого ожидания, приходящее весной, лучше всего соответствовало его настроению. Он выискивал образы для воплощения своей мечты. Это были хрупкие девушки с грустными лицами и матовой желтизной кожи. Их одежды обрисовывались плавными линиями, как ивовые ветви, колышемые ветром. Подбирая расцветку, он думал о нежных переливах цветочных лепестков.

Девушки из чайных домиков казались ему небесными феями. Но два-три слова — и все очарование пропадало. Одна только О-Сэн говорила, не оскорбляя его мечту. Их разговоры всегда были полны грусти и недосказанности. Она никогда не говорила ему, что любит какого-то Дзиндзаэмона, но раз вышла за него — значит, любила. Сегодня О-Сэн счастлива, должно быть. А Харунобу по-прежнему грустен.

Он тосковал и сам не мог объяснить почему. Радоваться бы весне, в которую он всегда был влюблен, радоваться, что милая девушка нашла свое счастье. А его захлестывала тоска. Почему? Разве мог он знать, что давно и серьезно болен, что в последний раз видит цветение вишни?

Выйдя из задумчивости, художник заметил, что старикашка Гохэ все еще стоит перед ним в подобострастной позе и продолжает говорить:

— …Позвольте надеяться, что новая девушка, которую мне доставят завтра, будет изображена вами с прежней благосклонностью к нашему скромному заведению. Я видел ее, и, право, она еще более неблагодарной О-Сэн достойна вашей кисти.

Харунобу брезгливо швырнул деньги и, уходя, сказал резко:

— Скорблю о несчастье вашей новой девушки. Охотно поздравил бы милую О-Сэн сейчас же, да жаль, не знаю, где дом ее уважаемого супруга.

Медленно спускается тоскующий Харунобу по ступеням. Его глаза полны страдания. Сгорбившись, кладет руку на саблю, право носить которую унаследовал от благородных предков. Он идет, спотыкается, все больше наклоняясь вперед, отчего сабля поднимается выше и делается похожей на хвост, вздрагивающий под плащом.

Забавное зрелище!

Это видит мальчуган, сидящий на пороге домика, но не смеется. В свои десять лет мальчик уже научился, наблюдая движения людей, отгадывать их мысли и чувства. Для этого, вообще говоря, нужен немалый жизненный опыт. Такой опыт был у мальчика, несмотря на его юные годы.

У него необыкновенные глаза, быстро меняющие выражение, большой нос и торчащие уши. В остальном — ничего особенного: такой же черный пучок волос на круглой бритой головке, такой же халатик, расшитый цветами, как у многих эдоских ребятишек.

Мальчик догнал незнакомого человека, последние слова которого успел уловить. Церемонно раскланявшись, совершенно так, как это делали взрослые, обратился к нему:

Харунобу. Снегопад.

— Высокочтимый благородный господин хочет видеть О-Сэн? Я знаю, где ее новый дом.

Харунобу не собирался разыскивать девушку, но, не успев ничего подумать, неожиданно для себя ответил:

— Я был бы тебе очень обязан, если бы ты проводил меня к ней.

И они пошли, то обмениваясь фразами, а то замолкая надолго. Харунобу узнал, что мальчика зовут Накадзима Тэцудзо, что он служит рассыльным в книжной лавке.

— Давно ты знаком с О-Сэн? — спросил Харунобу.

— О да, давно. До того еще, как меня стали звать Накадзима Тэцудзо, — простодушно отвечал мальчик.

Такое сообщение не могло удивить его собеседника, поскольку на протяжении жизни каждый японец по нескольку раз меняет имя: меняются обстоятельства жизни — избирается или назначается новое имя. Таков японский обычай.

Слово за слово рассказывал о себе мальчик, а Харунобу слушал с возрастающим интересом, и ему казалось, он видит все своими глазами.

Когда он жил не в самом Эдо, а на другом берегу реки Сумида, в предместье Хондзе, округа Кацусика, тогда его звали Токитаро.

Хорошо было в Кацусика, куда лучше, чем в Эдо. Токитаро делал что хотел. Он валялся на траве и смотрел, как меняют форму облака, становясь похожими то на гору, то на дракона. Берегом реки доходил до океана. Здесь в час отлива, шлепая по обнажившемуся дну, весело было подбирать всякую морскую живность. Детям все весело. А кроме того, этот улов — пропитание многих семейств. Женщины и старики, в свою очередь, наполняют подолы и корзины скользкими дарами моря.

Однажды тут появилась не знакомая никому девчонка. Она шла в Эдо из деревни Табатамура и очень проголодалась. Это была О-Сэн. Кто мог знать, что через какие-нибудь три года о ней будет говорить все Эдо?

Токитаро помог ей тогда насобирать креветок. Они их спекли и закусили отлично. Потом О-Сэн рассказывала ему о себе, а он рисовал для нее на мокром песке все, что она просила.

В этом месте рассказа Харунобу слегка усмехнулся и перебил:

— Ты так хорошо рисовал, что удавалось представить все, что она просила?

— Как сказать вам… Теперь я вижу, что рисую плохо, да мне и некогда, но тогда она понимала все, что я рисовал. А если нет, спрашивала, и я ей объяснял. Насколько я заметил, и настоящие художники пишут на своих картинах, что там нарисовано, а без этого можно и не понять. Вот, например, знаменитый Судзуки Харунобу сколько раз рисовал О-Сэн, и правильно делал, что называл ее, иначе и мне бы ее не признать.

Художнику стало веселее на душе, и он порадовался, что не назвал своего имени забавному мальчишке.

— Что же ты рисовал для О-Сэн? — продолжал он расспросы.

— Я рисовал ей историю первого зеркала.

И мальчик увлеченно поведал эту историю, будто она была неизвестна собеседнику. Харунобу не останавливал его.

Однажды богиня солнца Аматэрасу поссорилась с братом, Сусаноо, богом урагана, редкостным безобразником. Она прощала ему многое, даже то, что он засыпал оросительные каналы на рисовых полях и напачкал в зале, где она пировала. Но брат не унимался. Ободрав шкуру с небесной лошади, он проломил потолок залы, где небесные женщины ткали одежды богам, и вбросил туда окровавленную тушу. Женщины умерли с перепугу. Аматэрасу разгневанная ушла в пещеру и затворилась там, из-за чего во всем мире настала беспросветная ночь. Посоветовавшись с богом хитрости Такамимусуби, боги велели некоему кузнецу Амацумара сделать зеркало. После этого, стуча ногами по опрокинутому чану, стала отплясывать веселая богиня, толстушка Удзумэ. На голову она нацепила парик из листьев дерева масакаки, в руках у нее бамбуковая ветка и копье. Входя в раж, Удзумэ начинает сбрасывать одежду. Все восемь мириадов богов покатывались со смеху. Аматэрасу, как всякая женщина, была любопытна. «Что там такое?» — спросила она. Удзумэ отвечала: «Мы рады и веселы потому, что появилась богиня красивее тебя».