Дорога к подполью

В этот же день Борис подал заявление о вступлении в партию.

Первые военные месяцы

Шли недели. Налеты на Севастополь продолжались.

Они обычно происходили ночью, с полуночи до четырех часов утра, с рассветом улетали последние самолеты. Прошел слух о сброшенных парашютистах-диверсантах. Жители насторожились. От каждого незнакомого человека, вызывавшего подозрения, требовали документы.

Из Севастополя стали вывозить детей в деревни. А в городке женщины с детьми ночевали друг у друга. У меня образовалось целое общежитие; всю мебель я сдвинула в угол, на полу расстилали матрацы, перины и укладывались спать.

Затем мы решили перебраться в заброшенную со времен первой мировой войны шестнадцатую морскую береговую батарею. Она находилась в километре от нашего городка, у самого обрывистого берега.

Как-то еще перед войной, гуляя, я случайно набрела на эту батарею. Над землей возвышалось бетонированное сооружение с площадками, на которых когда-то стояли пушки. На трехметровой глубине под землей — казематы. Маленькая лестничка вела в коридор. Темно, таинственно и немного жутко.

Теперь батарея ожила: убрали камни, подмели пол в казематах, принесли керосиновые лампы, привезли и расставили кровати. Днем мы находились у себя в городке, а на ночь отправлялись на старую батарею. Здесь сквозь трехметровый бетон глухо слышалась пальба зениток.

Но мы не долго жили на шестнадцатой батарее. Вскоре началась эвакуация жен начсостава, и большинство их уехало. Я уезжать отказалась, так как не хотела покидать мой родной Севастополь и думала, что рано или поздно понадоблюсь своей батарее. После эвакуации нас, жен начсостава, осталось в городке семь человек.

Днем мы занимались всякой мирной работой, необходимой для батареи: перебирали в подвале картошку, помогали работникам подсобного хозяйства — сажали овощи на огородах, работали на винограднике, расположенном у Соленой бухты. Часто ходили в поле, где нас учили стрелять из винтовки и нагана. После работы на винограднике купались в Соленой бухте, дно которой устилал мягкий песок. Не ведали мы того, что ровно через год здесь, у этой Соленой бухты, где будут торчать из песка лишь пеньки виноградных кустов, нам суждено пережить трагедию.

К заходу солнца собирались на большой террасе, рассаживались на мешках с песком и ждали, прислушивались…

Сгущались сумерки. Мы различали отдаленный, едва слышный прерывистый звук приближающихся с моря вражеских самолетов. Разговоры прекращались. Звук все ближе, ближе. Вот уже вспыхнул и шарит по небу первый луч прожектора, за ним второй, третий… Десятки лучей перекрещиваются, сходятся, расходятся; все небо исполосовано голубыми мечами. Первыми начинают бить орудия расположенной возле нашего городка 75-й зенитной батареи. Прожекторные лучи нащупали врага: в их скрещении ясно виден фашистский бомбардировщик. Ожесточенно бьют зенитки, трещат пулеметы. Самолет окружают разрывы, он пытается уйти в сторону моря, но не может вырваться, лучи цепко держат его.

Поднимаются в воздух наши ястребки. Зенитки переносят огонь на другие самолеты. Начинается воздушный бой; раненый хищник пытается удрать, но меткие очереди нашего истребителя добивают его, он загорается и падает в море.

Зарево от взрывов в городе то и дело окрашивает небо. Взметнулся огненный столб где-то на Туровке, воздушная волна дошла до нас. Два-три, часто четыре часа продолжается налет, отбомбились одни самолеты — на смену им с моря летят другие.

Наконец, напряжение падает, пальба утихает, последний луч прожектора гаснет над морем. Наступает рассвет, и мы расходимся по домам.

Началась эвакуация Одессы. Однажды, приехав в город к родным, я застала у них мужа моей двоюродной сестры подполковника Василия Алексеевича Пронина — защитника Одессы, который теперь направлялся в Туапсе. Еще до войны он заболел туберкулезом. Ему предложили демобилизоваться, но он категорически отказался покинуть Военно-Морской Флот. Во время осады Одессы Пронин принимал участие в изготовлении самодельных «танков» из тракторов, за что был награжден орденом Красной Звезды. Пронин сам ездил в этих «танках» на передовую. По его словам, они производили невероятный шум и действовали скорее психически, но все же действовали, это признал один пленный румынский офицер.

Мы говорили об осаде Одессы. Василий Алексеевич рассказывал, а я смотрела на изжелта-бледное лицо с заострившимися чертами и думала: какие силы держат этого человека на ногах и заставляют воевать? Ведь у него сейчас температура выше 38°, а он и не помышляет о постели. Мне казалось, что дни Пронина сочтены и я вижу его в последний раз, едва ли он доберется до Туапсе. В одном мои предположения оправдались: я действительно видела его в последний раз. Однако Василий Алексеевич прожил до осени 1943 года и умер в Сухуми внезапно от кровоизлияния в легкие, до последнего дня оставаясь в рядах Военно-Морского Флота, до последнего часа жизни продолжая свою работу.

Проводив Василия Алексеевича, я зашла к своим друзьям в Управление Гидрометслужбы, теперь уже не гражданской, а Черноморского флота. Меня сюда тянуло. В памяти были свежи воспоминания прошлого лета, когда мы ходили в экспедицию по такому синему, искрящемуся в лучах солнца Черному морю. У берегов Поти работали сутки без отдыха в сильную волну, и море тогда было зеленым и шумным.

Теперь управление жило совершенно иной жизнью. Когда началась война, все служащие перешли на казарменное положение. Во время налетов, пока не были вырыты щели, все прятались в архиве, в нижнем этаже здания. После призыва партии почти все служащие вступили в народное ополчение; из женщин был организован санитарный взвод, из мужчин — полурота. Санитарным взводом командовала инженер Нина Белокурова, комиссаром была Тася Абрамович — инструктор отдела кадров и секретарь комсомольской организации. После работы проводили санитарные и строевые занятия, сдали санминимум. Вместе с другими горожанами ходили, строить оборонительные сооружения вокруг города: противотанковый ров на Балаклавской дороге, окопы, огневые точки. Когда фронт приблизился к Перекопу и стали поступать раненые, многие из санитарного взвода дежурили в Морском госпитале, переносили раненых с поездов в машины, отвозившие их в госпиталь и на теплоходы.

С первого дня войны сотрудники дежурили вокруг здания на трех постах. Вооружены были сначала малокалиберными винтовками, а затем берданками; была и одна настоящая винтовка. Женщины быстро научились обращаться с оружием и тренировались в стрельбе. Правда, среди них оказалась, одна трусиха, которая боялась взять винтовку в руки и всегда просила: «Уберите подальше патроны!» — однако со временем и она преодолела свой страх. На посту, который располагался у начала лестницы, спускавшейся к улице Ленина, для дежурного поставили геодезический зонтик, как будто этот парусиновый зонт мог защитить от осколков.

— Сугубо гражданские люди, в начале войны мы многого еще не понимали, — рассказывала Нина Белокурова, — часто были смешны, порой неосторожны. Произошел, например, такой случай. В два часа ночи, когда многие спали крепким сном на кроватях во дворе, сменялись часовые. Завскладом Иваниченко, принимая винтовку от инспектора Бермана, вскинул ее на плечо и случайно нажал курок. Раздался выстрел. Все вскочили со своих кроватей, поднялся переполох. В результате оба караульных получили по выговору от начальника управления. Но был и другой случай, когда мы получили благодарность.

Часов в одиннадцать вечера, — продолжала Нина, — звонит часовой, стоявший на посту над лестницей, и говорит: «Кто-то в темноте тихо поднимается по лестнице». Я пошла туда со своей малокалиберной винтовкой. Часовой стал спускаться вниз, а я вглядываюсь в темноту и слышу: «Руки вверх! Руки вверх!» Потом вижу: поднимается по лестнице человек в военной форме, руки у него подняты, сзади наш часовой с винтовкой на изготовку. Я повела задержанного через двор. Меня спрашивали. «В чем дело, кого поймали?» Я почему-то не сомневалась в том, что задержанный не диверсант, но все же ввела его в кабинет начальника Управления Хвиюзова. Я считала, что раз человек нарушает закон, — надо ему об этом напомнить, да и в интересах бдительности нельзя полагаться на собственные чувства.