Оноре Домье

Трудно согласиться с подобным выводом. Марсель бесспорно оказал самое большое влияние на душевный настрой Оноре. Хотя он и был захвачен парижским миром, все же до самого конца жизни он продолжал считать себя эмигрантом, одним из тех, кого он писал и лепил с некой трагической одержимостью.

Многое, разумеется, можно было бы сказать также по поводу утверждения насчет «южной крови, оскудевшей вследствие контакта с морем».

Чтобы привести примеры героизма выходцев с Побережья, нет надобности обращаться к временам античности: наша новейшая история изобилует подобными фактами. С большим основанием можно было бы утверждать, что в крови у рода Домье — бунтарство. Мятежный дух марсельской толпы, который не заметил граф Толстой, — дух этот ярко проявился в революционном гимне, ставшем впоследствии национальным гимном нашего отечества, а также песнью всех баррикад, в том числе и московских. Мятежный дух горцев, самый опасный, дерзкий, неизменно пронизывал «подрывное» творчество Домье. В самом деле, какое счастье, что Домье встретилась на жизненном пути милая, живая «Дидина»: ее любовь приносила ему умиротворение, радость, отвлекая его от образов «Улицы Транснонен», резни и трупов ^{5}.

Да, Жан-Батист Домье, поэт-стекольщик, весьма удивился бы, если бы ему сказали, что он произведет на свет подобного бунтаря. Ведь сам он, кроткий мечтатель, необычайно гордился почестями, которые оказывали ему отдельные представители марсельской знати, любители поэзии.

Это было время, когда нашими нравами правил Жан-Жак ^{6}, как Европой — Наполеон. Маленькая Аврора Дюпен ^{7} росла, как придется, на приволье родного Берри, в согласии с предписаниями «Эмиля». Подобно ей, все дети Франции, те самые, что впоследствии подарили нам романтизм, получали в ту пору естественное воспитание.

Жан-Батист Домье был сыном своего времени. Этот пролетарий не уступал в чувствительности какому-нибудь герою Руссо. К тому же, страстный поклонник чтения, в поэтическом уединении дачи близ Марселя он в часы досуга наслаждался призрачным волшебством этого писателя.

Ознакомясь с предисловием к «Весеннему утру», сразу замечаешь, что стекольщик-поэт, любитель элегий, которому не откажешь в известном изяществе пера, вдохновлен личными воспоминаниями.

«В окрестностях Марселя, среди виноградников и полей, ожидающих жатвы, подчас в прелестных сосновых рощах, где любовь обретает приют, человека чувствительного нередко охватывает тихая мечтательность, а поэта — безумие вдохновения».

Если только его карманы не оттопыривали «Новая Элоиза» или «Исповедь» Руссо, Жан-Батист брал с собой на прогулку Кондильяка, Делиля или Расина ^{8}, и покуда над озаренным пурпурным блеском морем не угасало солнце, он долгими часами, в обществе то философа-сенсуалиста, то слабого переводчика Вергилия, а не то и творца «Береники» забывал скуку своих скромных трудовых буден.

Эти-то весенние зори, когда волшебство мыслей, ритмов уносило нашего стекольных дел мастера в созданный им мир фантазий, эти долгие сумерки Жан-Батист Домье старался воспеть излюбленным им напевным языком.

Его поэма «Весеннее утро» была замечена:

Этими непритязательными виршами поэт заслужил честь быть причисленным к сонму членов литературного кружка Марсельской Академии. Увы, успех вскружил голову этому достойнейшему человеку. Он уже не мог довольствоваться тем, что слагал пасторали. Жан-Батист счел себя предназначенным высокой участи. Марсельский пролетарий решил посвятить себя служению музам. Прочитав «Дон Карлоса» аббата Сент-Реаля ^{9}, он начал писать трагедию «Филипп II». И еще он решил переселиться вместе с семьей в Париж, чтобы там попытать счастья.

Шел конец 1814 года. Маленькому Оноре-Викторьену еще не сравнялось и семи лет — ведь он родился в Марселе, на площади Сен-Мартен, 26 февраля 1808 года.

Времена мало благоприятствовали музам. Войска союзников только что оставили залитый кровью Париж. В своих «Воспоминаниях» Ламартин ^{10} описал нам тогдашних парижан, которые «за какие-нибудь несколько месяцев с легкостью сменили отвращение к Империи на фанатическую преданность Бурбонам ^{11}, а затем с той же легкостью перешли от восхищения Людовиком XVIII к карикатурам на коронованных особ.

Во всех кафе постоянно происходили стычки между отставными офицерами и ультра…»

21 октября аббат Монтескью ^{12} представил первый закон о печати, согласно которому «цензуре подлежал любой текст объемом менее двадцати страниц печатного текста». Этот «первый закон свободы» разработал Гизо ^{13}, впоследствии подвергшийся ярым нападкам со стороны Оноре Домье. Огромный город, вынесший тяжкие испытания, смутно предчувствовал, что конец бедствиям еще не наступил. Армию лихорадило от неясных вестей с острова Эльбы.

Кто стал бы прислушиваться к одам поэта-стекольщика? В 1815 году благодаря любезности г. Аниссона-Дюперрона, директора королевской типографии, «Весеннее утро» было наконец опубликовано.

Жан-Батист, не слишком надеясь на успех, решился возвысить свой одинокий глас наперекор неблагоприятным обстоятельствам:

«В разгаре политических событий, к которым приковано внимание французов, отныне равнодушных к искусству, я осмеливаюсь опубликовать поэму, слабые достоинства коей, без сомнения, лишь в малой степени могут способствовать возрождению любви к стихам».

Очутившись в маленькой квартирке на улице Ирондель, дом 24, семья Домье была вынуждена позабыть южную праздность. Уделом маленького Оноре стали трудовые будни.

Тщетно Жан-Батист воспевал Людовика XVIII, Александра I и господина де Маршанжи — ни слава, ни богатство так и не улыбнулись ему. Из публикации своей книги «Поэтические бдения» [1], вышедшей в свет в издательстве Буллана в 1823 году, он не извлек никакой выгоды, если не считать того, что ему было дозволено прочитать свои стихи «в многочисленных кружках, где собирались люди, известные своим высоким положением, вкусом и талантом».

Жан-Батист был представлен принцессе Роан-Рошфор, герцогу д’Аврэ, государственному советнику барону Баленвилье, принцу Гессен-Дармштадтскому, капитану Сиднею Смиту, первому королевскому юрисконсульту господину Маршанжи (автору книги «Поэтическая Галлия»), господину де Фероди, полковнику саперных войск, наконец, администратору Королевского музея Александру Ленуару, чье суждение впоследствии сыграло столь важную роль в деле выбора будущего поприща для юного Оноре Домье.

Не такие были нынче времена, чтобы связи, даже столь изысканные, могли прокормить поэта… и его семью. Надо было позаботиться о других источниках пропитания.

Оноре к тому времени уже подрос. Может, удастся куда-нибудь его определить.

С этой стороны марсельского стихотворца подстерегало немало разочарований. Юный Домье был одновременно непоседа и мечтатель, порывист и ленив. Любитель бесцельных прогулок, он проводил долгие часы в живописном хаосе парижских улиц, где рано развилась и быстро оттачивалась его наблюдательность. Он высматривал, слушал все, что творилось вокруг, куда больше интересуясь беднотой и добропорядочными горожанами в кварталах Сите и Маре, нежели нарядной публикой с Шоссе-д’Антен, где гордо вышагивали франты в широких синих сюртуках, восхищенно поглядывая на красоток в белых барежевых платьях, красоток очаровательных и слегка комичных с их прическами на китайский манер: поднятые кверху волосы удерживались на макушке гребнем с застежкой. Юному Оноре хотелось лишь одного: запечатлеть на бумаге или холсте эти любопытные персонажи, которые встречались ему на каждом перекрестке, эти сцены обыденной жизни, какие можно было наблюдать у подъезда любого дома.