Жизнь и судьба: Воспоминания

Для меня всегда оставалось загадкой, как вышла в 1880 году за скромного двадцатичетырехлетнего Петра Хрисанфовича Семенова моя семнадцатилетняя бабушка, Васса Захаровна, дама представительная, даже величественная (и ростом выше деда, и отличается строгостью взгляда). Я всегда любуюсь ее фотографией. Увы, мне не пришлось ее видеть. Она скончалась на пятидесятом году жизни (в 1913 году) от общего заражения крови — спасти не могли. Правда, может быть, в молодости она выглядела иначе, проще. Да и происхождение ее тоже скромное: дочь станционного смотрителя в Коби (как не вспомнить Пушкина!) на Военно-Грузинской дороге, почти у Крестового перевала (там она и родилась в 1863 году). Я там бывала не раз. Захарий Александрович Лерман, судя по старому дагеротипу, — важный, почтенного вида господин с бакенбардами. Почему он, образованный, воспитанный (здороваясь и прощаясь с дочерьми — их было три, — целовал им руку), и вдруг станционный смотритель? Известно только, что какая-то тяжелая ссора в его семье (одни говорили в Киеве, другие — в Литве) прервала навсегда его отношения с близкими (он перешел в православие и был отвергнут ими). Почему он и его супруга жили врозь, официально не разведясь? Он умер раньше жены.

Она была, если вглядеться в ее позднюю фотографию из одного нашего семейного альбома (в коже, с красивым, но прочным замочком-застежкой), дама отнюдь не простая. Здесь она, правда, уже старуха (скончалась в 1905 году семидесяти трех лет от роду), в черной кружевной наколке, с тонкими чертами лица (была некогда красивой), но рот упрямо поджатый, капризный. Была известна сложностью своего характера — не отсюда ли разлад и разъезд с супругом? И кто она: украинка? Или, может быть, скорее польская кровь в ней перемешалась с русской?

Во всяком случае, известны два ее имени: Агафия и Аглая. Видимо, официальное ее имя было Аглайя (такова орфография документа). Под ним значится сведение о ее кончине, где указано также, что она «вдова дворянка».

Судя по тому, что ее девичья фамилия как будто бы Грунченко (а может быть, и Грушевская — это по рассказам, в документах нигде нет ее девичьей фамилии), здесь есть нечто украинско-польское. Сохранилось предание о каком-то переселении или даже бегстве семьи во время войны (чуть ли не в XVIII веке), когда приют нашли только переправившись через реку, под грушевым деревом. Почему-то в семье Семеновых знали хорошо украинский и польский языки. Особенно любили польский. Эта любовь передалась — возможно, от Аглаи Алексеевны — ее внуку, профессору Леониду Петровичу Семенову, известному лермонтоведу и археологу (см. предисловие к «Лермонтовской энциклопедии»), а он передал увлечение польским мне и моей младшей сестре Миночке и одарил нас замечательными польскими книгами, прозой и поэзией, классической и романтической.

Было предание (о нем мне в 1950 году рассказала мама, Нина Петровна, урожденная Семенова), что предки по женской линии, связанные с обедневшей ветвью известного литовского рода, вынужденные покинуть родину, попали на Украину, а потом в Россию. Если бы мне об этом рассказала тетя Китти (Христина Петровна, тоже давно покойная), то я бы ей, большой фантазерке и любительнице английских романов, не поверила. Но к всегда трезво- и здравомыслящей, с ясной головой и незаурядным умом матери я не могу не прислушаться. Ведь судьбы людей, как и книг, неисповедимы [4], а колода карт, по словам одного из булгаковских героев, «причудливо тасуется, и есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни границы между государствами» [5].

Как бы там ни было, но, по рассказам мамы, моя бабушка родилась такой слабенькой, что ей тут же дали имя Вера, чтобы не умерла безымянной. Но она выжила, и ее окрестили Вассой. Так и значится в документах — Васса, она же Вера.

Оказалось, что девочка с двойным именем выросла очень деятельной, самостоятельной особой. И когда зажили всей большой семьей во Владикавказе (трое сыновей, Леонид (1886–1959), Всеволод (1891–1980), Сергей (1902–1985), три дочери, Елена (1881–1954), Нина (1894–1982) [6], Христина (1896–1981), да два сына младенцами умерли от дифтерита, и беспомощная мать страдала их страданиями), то она в конце концов удобно устроила свою городскую усадьбу: два дома, соединенные воротами, большой двор, отдельно кухня, хозяйственные постройки, корова, лошадь, всякая живность — в провинциальном, хоть и губернском городе это естественно. Просто частной жизнью Васса Захаровна не ограничилась. Она стала владелицей пансиона для мальчиков, к какой бы национальности они ни принадлежали: русские, грузины, осетины, армяне, чеченцы, ингуши, дагестанцы — словом, все, кто собирался учиться в гимназии или реальном училище, не имея в городе родных.

В доме на улице Осетинской, 37 [7], вблизи Пушкинского сквера и собора в память героев Кавказской войны, молодежь получала домашнее воспитание и образование на основе объединявшего всех русского языка и высокой русской культуры. Так, в этом доме проявились самые различные интересы его обитателей, и своих, и пансионеров. Занимались не только учебными делами, но и начатками разных наук, литературой, математикой, искусством, издавали рукописный журнал «Маяк» [8], писали стихи (и в альбомы тоже), рассказы, романы с продолжением. И через много лет, где бы ни оказались воспитанники этого домашнего круга, на родине или за ее пределами, и кем бы они ни стали, военными, учеными, а то и солистами Венской оперы или Ростовской оперетты, вспоминали с благодарностью семью Вассы Захаровны и Петра Хрисанфовича Семеновых [9].

Скончалась Васса Захаровна в 1913 году, завещав все движимое и недвижимое имущество старшему любимому сыну Леониду (заверено 12 мая 1912 года нотариусом Иваном Ивановичем Трике — жил по соседству). Как показала дальнейшая жизнь, Леонид оправдал ее надежды, не только как известный ученый, но, и это главное, как человек благороднейший, настоящий рыцарь без страха и упрека, каких он сам любил в юности. Было нечто глубоко романтическое в личности этого скромнейшего и добрейшего человека, таинственные глубины души которого никто так и не осознал. Но я, еще юной девицей, прочитала непонятным образом попавшие ко мне стихи Леонида Петровича (они бесследно исчезли вместе со всеми моими бумагами при аресте отца), почувствовала дыхание каких-то странных миров, тоски нездешней. По рассказам моей мамы, Нины Петровны (брат и сестра любили друг друга вопреки всем тяжелым обстоятельствам), Леонид Петрович в ранней молодости намекал на то, что фамилия деда была не Лерман, а Лермант, и узрел в этом необъяснимую связь с Лермонтовым. Отсюда будто бы и судьба его, посвященная Лермонтову и Кавказу. Но, как известно, Леонид Петрович был в жизни неисправимым романтиком.

В этой замечательной семье, в этом доме, когда пришел урочный час, появился и мой отец, Алибек Тахо-Годи.

…Шло первое военное лето 1941 года. Нас, студентов пединститута им. К. Либкнехта, куда-то переселяли из общежития, и я бросилась в нашу старую квартиру, вернее, в одну из комнат, оставленную старшему брату после арестов отца и матери. Здесь когда-то до 1937 года я была счастлива. В комнате среди рассыпанных фотографий и бумаг, усеявших пол, ползал малыш (мой племянник), что-то совал в рот, жевал, подбирал с пола. Взрослых — никого. Я стала собирать драгоценные для меня осколки прежней жизни. И вдруг среди них — документ, да какой важный: брачное свидетельство моих отца и матери, подлинник, подписанный пастором Э. Аксимом, обвенчавшим их в евангелическо-лютеранской кирхе города Владикавказа.

Об этой истории я знала давно, мама ее рассказывала раньше и позднее к ней не раз возвращалась. Для нее это был великий акт любви к дорогому человеку — она перешла из православия в лютеранство, чтобы быть вместе. Но меня насторожило другое: в свидетельстве значился Алибек Тахо-Годи, сын узденя. Я удивилась. Почему об этом мама никогда не говорила? Что тут такого опасного? Уздень в Дагестане — свободный, полноправный человек, независимый, не слуга, не раб (рабов было много), и предки его были такие же благородные люди, никаким господам не подчинялись, могли свободно распоряжаться собою и своей собственностью. Более того, они были ученые, кадии (судьи), знатоки арабского языка и законов. Я понимала, что и мама, и в дальнейшем все, кто писал об отце (уже после его реабилитации в 1956 году), боялись упоминать о его происхождении, путая сословие узденей с русским дворянством и вспоминая Лермонтова, Казбича, Бэлу и буйных узденей, окружавших местного кабардинского властителя.