Жизнь в авиации

"Спасибо тебе, родная, за все спасибо", - беззвучно шептал я непослушными от волнения губами.

На большаке, ведущем в Быхов, мы остались одни - молодые крестьянские парни, не знавшие большой жизни, не видевшие крупных и шумных городов, а некоторые из нас даже считали за чудо железную дорогу с паровозом и "избами на колесах".

За спинами котомки. На ногах лапти, оставляющие узорчатые отпечатки на влажной весенней земле. Мы идем, изредка обмениваясь короткими фразами о проводах, о родных и близких. Но больше всего молчим, удрученные горечью расставания с привычным деревенским бытом.

Однако молодость не умеет долго тосковать. Вероятно, так было до нас и так будет после нас - в юности все сложные вопросы кажутся простыми, а будущее видится безоблачным и счастливым, хотя в твоей судьбе происходят не совсем еще понятные перемены. Не успели мы пройти полдороги, как завязался разговор о завтрашнем дне, одна за другой сменялись веселые истории из солдатской жизни, рассказанные в свое время старшими. Кто-то затянул озорную песню с припевом: "Соловей, соловей, пташечка" - и остаток пути промелькнул почти незаметно.

Вот и уездный городок Быхов, расположенный на высоком берегу Днепра. После родного села многим ребятам он показался очень многолюдным и шумным. Особенно оживленной была главная, Могилевская улица с целым сонмом лавчонок, магазинов и других коммерческих заведений, добрая половина которых заколочена досками либо хозяев проглотили более крупные дельцы, либо сорвала торговлю война. Базарную площадь, где раньше торговали скотом, сеном, пенькой и другим деревенским товаром, занимали солдаты, пирамидки винтовок, пушки, повозки.

Я посмотрел на здание высшего начального училища, в которое поступил в 1910 году вместе со своим другом Гришей Молчановым из деревни Холстов. Вспомнился директор Котляр - высокий, представительный старик с окладистой седой бородой, внушавший не только почтение, но и робость и даже страх. Его жена, преподававшая русский язык, миловидная дама лет тридцати пяти, напротив, казалась воплощением самой доброты. Это впечатление еще более усилилось, когда мне и Грише Молчанову пришлось встретиться с директоршей в обстоятельствах не совсем обычных.

Дело в том, что нам очень трудно было сдавать вступительные экзамены. Если с математикой все обстояло более или менее благополучно, то русский язык давался нелегко. Мы с детства привыкли к белорусской разговорной речи, поэтому были не в ладах с орфографией. Написав диктант, мы наделали кучу ошибок и приуныли. Кто-то из разбитных сверстников посоветовал пойти к жене директора, попросить ее замолвить словечко перед грозным Котляром.

Преодолев смущение, я и Гриша постучали в массивную дверь директорской квартиры. Навстречу вышла учительница. Вероятно, сам вид наш вызывал сочувствие и жалость. Она ласково спросила:

- Что случилось, дети?

Мы рассказали о нашей беде.

- Вы очень хотите учиться?

Конечно, нам, крестьянским ребятам, очень хотелось поступить в училище, куда принимали в основном детей помещиков, купцов и состоятельных мещан.

Женщина подумала немного, еще раз пристально оглядела нас, словно прикидывая: "А что, если эти сермяги и в самом деле вырвутся из плена деревенской темноты?" - и, чему-то улыбнувшись, сказала сочувствующим, добрым голосом:

- Идите, ребятки. Вы будете учиться.

Жили мы с Гришей на окраине города, на Белой Горе. С хозяином, Анисимом Голубевым, и хозяйкой ладили. Особенно нравился нам Анисим - человек с гордой осанкой, смелым взглядом и рыжими пушистыми усами. За высокий рост, ладную стать и красоту попал крестьянский сын Голубев, уроженец деревни Кучин, в кирасиры. Кавалерия была тогда привилегированным родом войск. Полк, в котором служил Анисим, не раз маршировал перед императором на парадах и смотрах.

Рядовому кирасирского полка понравилась дочка чиновника. Тайные свидания закончились побегом девушки от состоятельных родителей. Вопреки воле отца и матери беглянка вышла замуж за солдата. Голубев отслужил свой срок, приехал с молодой женой в Быхов и устроился стражником к становому приставу. Строптивым и своевольным стражником оказался Голубев. Не раз у него были острые стычки с самим становым приставом Жебуртовичем. Тот грозился добраться до бунтаря и разделаться с ним. В 1905 году Жебуртович привел угрозу в исполнение. Из стражников Анисима Голубева отчислили, призвали снова в кавалерийскую часть, которая вот-вот должна была отправиться на далекий русско-японский фронт.

Перед самым отъездом на войну Голубев все же отомстил становому. Сильный и ловкий, он на ходу вскочил в пролетку, на которой ехал Жебуртович по безлюдной улице. Не успел оглянуться кучер, как пристав был убит. Оставшись неузнанным, Анисим отправился с эшелоном на Дальний Восток. Однако на полпути, где-то в Сибири, его ссадили с поезда и отдали на расправу военно-полевому суду. Свидетели обвинения говорили, что хмельной Анисим в теплушке сам рассказывал, как разделался со становым. Голубев упорно отрицал вину. Прямых улик не было, но все же дерзкого кавалериста приговорили к каторжным работам.

На Каторге Анисим был недолго. Брат его жены, крупный сибирский чиновник, сумел добиться досрочного освобождения проштрафившегося солдата. Голубев вернулся в Быхов, обучился портновскому делу, к которому пристрастился еще на каторге, и пополнил ряды городских ремесленников, гнувших спину с утра и до глубокой ночи, чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами.

Судя по всему, Анисим родился скорее кавалеристом, чем портным. Своим ремеслом зарабатывал он мало, вот и приходилось пускать на постой сельских ребят.

По вечерам бывший кирасир, стражник и каторжник развлекал постояльцев занимательными историями, в которых не чувствовалось никакого почтения не только к помещикам, чиновникам и другим власть имущим, но даже и к самому царю...

Жить в городе было трудновато: за обучение надо было платить четырнадцать рублей в год, кроме того, по рублю в месяц за койку. Нужны были учебники, письменные принадлежности. Обстановка заставляла и одеваться получше, чем в деревне: не пойдешь же в училище в домотканой одежде и лаптях. Дед Ермолай, отсчитывая затертые медные пятаки, говорил:

- Учись, Степан, авось в люди выйдешь. А мы уж как-нибудь потерпим...

Каждую неделю я ходил домой в Глухи, за восемнадцать верст. Отправлялся из Быхова вечером в субботу, а возвращался в воскресенье или рано утром в понедельник. Домой идти было легко: за плечами пустая котомка. А возвращаться в город с ношей - потруднее: за спиной недельный запас еды: тут и коврига хлеба, и бульба, и кусок сала, уложенные заботливыми руками матери.

Между деревнями Холстов и Язвы по обеим сторонам дороги тянулся сосновый лес. Идти по нему в сумерках было страшновато. Чтобы подбодрить себя, я ускорял шаг и начинал насвистывать. И странно: то ли от быстрой ходьбы, то ли от свиста дикий лес становился приветливей.

В городе жизнь текла однообразно: училище, уроки, иногда походы за Днепр. Случались стычки с учениками из состоятельных семейств. Помню, в Быхов приехал как-то бродячий цирк. Мы с Гришей Молчановым решили во что бы то ни стало пробраться в большую брезентовую палатку. Около цирка увидели своих одноклассников, купеческих и чиновничьих сынков во главе с приехавшим из Могилева реалистом, который гостил у своего отца, именитого коммерсанта Лурье.

Знакомясь, реалист презрительно протянул нам ногу. Стерпеть такое оскорбление мы не могли. Даже цирковое представление не смягчило наши сердца. Вечером мы подкараулили обидчика. Он шел с девушкой. Мы храбро выступили вперед и, перебивая друг друга, изложили свои претензии к купеческому сыну. Его юную спутницу попросили отойти в сторону.

Лурье пытался убежать, но мы цепко схватили его и надавали тумаков. Несколько дней прошло в ожидании возмездия. Однако по совершенно непонятной причине все сошло с рук. Неужели реалист не пожаловался?