Страх, который меня убил

Новый страх пришел чуть позже шестого класса, когда мальчишки распределились по группам, агрессивным и беспощадным. Надо сказать, что жил я в районном городе Ртищево, который был большой узловой железнодорожной станцией. Город слыл откровенно бандитским. На окраинах, в лесопосадках, а то и в самом центре города происходили чудовищные вещи. Убивали, мучили людей. Массовые драки были событием заурядным. Ртищево был поделен на районы, которыми управляли отмороженные банды. Центровые, краснолучевские, выдвиженские и так далее – по названиям районов города. Когда я выходил из дома (я жил в маленьком военном городке, где и банды не из кого было формировать), то попадал в зону краснолучевских. По пути в школу я цеплял зону центровых. А школа располагалась в зоне выдвиженских.

Нас, детей офицеров, не любили. Наши отцы-летчики получали большие по тем временам зарплаты. Мы были хорошо одеты и жили в приличных условиях. Меня можно было не любить не только за одежду. Я был выпендрялой и выскочкой. Хорошо учился. А внешне был просто красавчиком. Таких не любят. И круги начались сужаться. В нашем классе было несколько откровенных будущих бандитов. Так что прижали меня сильно. Мальчишки знают эти намеки, скрытые взгляды, а иногда и прямые угрозы. Воображение у меня было чрезвычайно сильное, и я понимал, что меня могут не просто избить, а и пырнуть отверткой за углом школы. Поэтому в душу вцепился такой страх, которого раньше не было. Это был уже увечащий, убийственный страх. А по натуре своей я был трусоват, хотя старался не показывать этого. Но юные отморозки все чувствовали своим волчьим чутьем и периодически издевались надо мной.

Когда я выпросил у отца часы, приделал к ним модный тогда широкий ремешок и пришел в школу, рыжий веснушчатый толстомордый парень сразу отнял их у меня. А после долгих и унизительных упрашиваний отдал с условием, что я буду говорить ему, который час, когда он просто взглянет на меня. Правда, ему быстро надоела эта игра.

Школьный кошмар менялся на домашний, когда я пересекал перекидной мост через железную дорогу. Железнодорожная шпана постоянно пасла военный городок. У нас отнимали карманные деньги, некоторых били.

Правда, не убили никого. Но это частность. Ребят, живших в военном городке, было мало. Да и не были мы дружны. Половина из наших как-то ладили с “гражданскими”, как их называли. Те их не трогали, но остальным доставалось по полной программе. Я помню, как один из наших мальчишек, отчаянный парень, избил одного “гражданского”, когда тот начал издеваться над ним. Расправа последовала незамедлительно. На следующий же день. Мы играли на старом кладбище.

Невесть откуда появилась группа юных бандитов. Нас окружили. После короткой матерной тирады наш герой получил в ухо. Специально зажался и взвыл, чтобы не били дальше. Этим он отвел беду и от нас. Если бы полез в драку, нас на этом кладбище уложили бы всех. Никто из нашей команды и не думал вступаться за своего. Страх сковал наши душонки.

Шпана покружила вокруг еще немного и исчезла так же незаметно, как появилась.

Мне досталось уже в более старшем возрасте. Классе в девятом. Один из пацанов военного городка, противный татарчонок, спевшийся душа в душу с “гражданскими”, пьяный, отловил меня во дворе и повел в посадки. Там поджидала парочка самых ненавистных и страшных для меня

“гражданских”. Я и не думал сопротивляться. Они молча стояли и наблюдали за развитием событий. Татарчонок, криво ухмыляясь, зарядил мне оплеуху. Потом кулаком ударил по зубам. Один из наблюдавших расторопно притащил здоровенный кол. Деревянный кол или штакетина с гвоздями – их привычные орудия в массовых драках. Кроме ножей и заточек, разумеется. Но татарчонок был пьяненьким и веселым. Он еще раз ударил меня. Я, уворачиваясь, ткнулся лицом в дерево, ободрав щеку. Мой палач увидел кровь и посчитал, что дело сделано. Почему те двое не стали участвовать в избиении – непонятно. Скорее всего, они договорились между собой о распределении ролей. Больше бить меня не стали. Молча ушли, и всё. Это была акция устрашения.

Животный страх перед “гражданской” шпаной засел так глубоко, что на всю жизнь сделал меня человеком трусливым и жалким в своей беспомощности перед внешним насилием. Я по-прежнему занимался онанизмом, иногда испытывая ужас от содеянного. Я боялся, что это приведет к каким-то нехорошим последствиям для здоровья.

Особенно вязким, отравляющим жизнь во всех ее проявлениях, был страх начала войны. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Постоянные разговоры о войне, подслушанные на местной автобусной остановке, периодический ночной вой тревожной сирены, недолгие сборы отца в коридоре, освещенном лампочкой без плафона – все это приводило меня в ужас. Началось это лет с восьми и закончилось лет в пятнадцать.

Так что страх, который испытали родители во время Карибского кризиса, все-таки прилип ко мне тогда. И пророс чуть попозже. Война воспринималась как крушение мира. Во внимание принимались масштабы всей страны, так как я был красным патриотом уже с октябрятских времен.

А разговоры теток у подъезда о годе желтого дракона и грядущей в связи с ним войне с китайцами… Войны с китайцами боялись все. И я в том числе. Они представлялись мне страшно агрессивными, жестокими и коварными. Единственной отдушиной были военные парады, которые показывали по телевизору седьмого ноября каждого года. Зримые образы невероятной мощи страны лечили больную от страха мальчишескую душу.

Это поднимало настроение. Появлялось чувство защищенности и беззаботности. Там, наверху, сидят огромные военные, которые распоряжаются огромным оружием и в обиду они меня, лично меня, а также страну, не дадут.

Постоянно накапливающийся страх не ощущался на соматическом уровне.

Я нормально спал, нормально ел. У меня никогда ничто не болело.

Редкие простуды проходили мгновенно. В организме были неизрасходованные резервы прочности. Поэтому я был всегда весел, активен и любознателен. А может быть, я путаю что-то? Может быть, уже тогда страх жрал мое здоровье, а сознание спасало тело тем, что уходило в непрекращающиеся игры в шахматы с соседом Колькой, в беспорядочное чтение, которое могло длиться целыми днями. Может быть. Кто знает?

Я не отставал в физическом развитии. Более того, стал рано заниматься спортом. Но устройство моего тела, среднее по всем показателям и не выделяющееся чем-то особенным, не позволяло выдавать высокие результаты, хотя я бегал на короткие дистанции быстрее всех в классе. Я помню тот момент, когда мы на занятиях физкультурой начали осваивать стометровку. Стадиона рядом со школой не было, и бегали мы вдоль железнодорожного полотна, которое располагалось поблизости. Учитель, молодой парень, приблизительно рассчитал расстояние, вынул секундомер и дал старт. Я ветром примчался к финишу, опередив толпу мальчишек почти на половину дистанции. Когда мы вернулись к старту, я увидел, что учитель недоуменно смотрит на секундомер. По-видимому, там обозначился мировой рекорд. И пришлось ему честно отмерять сто метров широкими шагами. Мне тут же предложили заниматься в спортивной секции школы.

Выдали шиповки. Но я не выбегал из результатов третьего разряда, как ни старался. Может быть, это было вызвано тем, что страх частично уже разрушил меня, и мышцы были задавлены мощным катком постоянных переживаний.

Страх стал постоянным спутником в жизни. Он бил в сердце, и оно дрожало, как мокрый котенок. Наносил удары в живот, чем вызывал спазмы и короткие пробежки до туалета. Он целился в мозг, и иногда ночи были бессонными. Мой организм оказался не таким уж защищенным.

А болезненное, обостренное воображение, кроме вреда, ничего больше не приносило. Оно помогало при занятиях онанизмом, да и только. Я взрослел, и мой страх перед онанизмом приобрел чудовищные размеры. Я считал себя неполноценным, ущербным.

Если бы я жил в большом городе, если бы у меня была, как сейчас говорят, хорошая тусовка, я бы начал нормальную, пусть эпизодическую, половую жизнь. Это увело бы меня от постоянного онанизма, и проблема отпала бы сама собой. Но в маленьком военном городке все знали друг друга. Девчонки были наперечет. И пуританские принципы блюлись строго. Я не помню ни одного открытого скандала.