Сэр Вальтер Скотт и его мир

Итак, в составе Великобритании Шотландия вступила на путь буржуазных преобразований, но шла она этим путем с ущемленным чувством национальной гордости, с постоянной оглядкой на славное прошлое, запечатленное в исторических балладах, песнях, преданиях, а также в пережитках кланового феодализма в Горной Шотландии, с которыми английские власти вели борьбу, но которых так и не смогли вытравить. Известная двусмысленность социально-исторического процесса, как на это указывает Дайчес, вызвала двоякую реакцию в области культуры, породив явления, на первый взгляд противоположные, но, на деле, воплотившие ответ шотландского самосознания на сложившуюся ситуацию, — так называемое Шотландское Просвещение, утверждавшее шотландскую мысль в рамках прогрессивного для той эпохи общеевропейского идейного движения, и Романтическое возрождение, ориентированное на изучение и культ родной речи и шотландских древностей. О том и другом в книге Дайчеса сказано достаточно подробно, поэтому подчеркнем здесь лишь весьма верное суждение автора, что каждое из этих движений вошло в мир художника, став его неотъемлемой частью: «Скотт в большей степени, чем любой другой писатель, принадлежал им обоим. Можно, пожалуй, сказать, что разумом он принимал одно из них, отдав сердце другому; как мыслитель он поддерживал Просвещение, но его воображение разгоралось, а энтузиазм вспыхивал от старинной героической поэзии, баллад, народных песен и другого наследия „варварского“ прошлого».

Думается, критик прав, полагая, что именно в специфике положения Шотландии той эпохи кроется разгадка противоречий личности великого романиста, очевидное соединение в его характере таких несовместимых качеств, как принципиальный и последовательный консерватизм в воззрениях и привычках — и примечательная широта суждений, терпимость; демократизм — и барство; ясность мысли, проницательность — и житейская близорукость; удивительная доброжелательность к людям, о которой свидетельствуют все без исключения современники, — и слепое ретроградство в отношении законных требований неимущих; вкус к новшествам — и приверженность традициям. В политической и литературной жизни Великобритании начала XIX века, отмеченной кипением партийных страстей и остервенелыми литературными склоками на той же политической почве, Скотт числил в друзьях и такого архиреакционера, как лорд Мелвилл, и лорда Байрона, вольнодумца и тираноборца. Новое и старое, современность и прошлое мирно уживались в Скотте, и это совмещение, как, в согласии с истиной, напоминает Дайчес, позволяло его герою, с одной стороны, здраво судить о характере и мрачных социальных последствиях Промышленной революции, а с другой — лишало способности «хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы (обездоленные Промышленной революцией. — В. С.) , страдавшие от невыносимых условий жизни». Поэтому Скотт, не имевший, как афористически сказал о том Пушкин, «холопского пристрастия к королям и героям 1, был образ-цовым верноподданным и верил «в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины».

Мир Скотта-человека — это и мир Скотта-писателя, что не устает подчеркивать Дайчес. По этой причине формулировка критика: «Он равно принадлежал эпохам Романтического возрождения и Шотландского Просвещения, и их слияние в его творчестве — уникальное явление нашей литературы» — воспринимается как логически выверенный итог предпринятого автором увлекательного обзора времени и окружения Скотта. Весьма ценным в этой небольшой книге представляется как раз внимательное прослеживание взаимодействия между неординарным обликом Шотландии в ее старо-новом качестве, воздействием этого облика на чувства и умонастроения ревностного шотландца и потомственного законника Скотта и воплощением этого воздействия в творчестве писателя Вальтера Скотта. «Непрерывность — прямая линия, связующая прошлое и настоящее, — ощущение общности с ушедшими поколениями — вот что было главенствующим в чувствах Скотта». Отсюда — и Дайчес демонстрирует это со всей очевидностью — естествен и легок переход к «тому волнующему ощущению хода истории, связи тогдашнего цивилизованного образа жизни с давними законами и обычаями, которое так впечатляюще проявилось в его романах». Сотворенный и призванный своим временем, Скотт воздал ему тем, что стал первым великим историческим художником в литературе, — такова основная мысль повествования Дэвида Дайчеса, и с нею трудно не согласиться.

Материальное в широком смысле слова окружение писателя, весь этот вещный мир, в котором жил и который имел перед глазами Скотт, запечатлен на страницах книги Дайчеса в его основных, наиболее характерных и колоритных, важных для художника проявлениях. Скотт, как известно, написал много; о нем самом написано не меньше, а будет, можно с уверенностью сказать, написано еще больше; о его Шотландии, то есть о том, что занимало собою его чувственное восприятие, мысли и творческое воображение, можно писать до бесконечности, ибо жадность Скотта до знаний, преданность шотландской старине и нови, феноменальная память и энциклопедическая начитанность делали сферу его интересов практически безграничной, а то, что попадает в сферу интересов человека, тем самым уже включается в его мир. Дайчес, понятно, не мог охватить все. Автор наиболее обширной и фундаментальной литературной биографии Скотта, насчитывающей 1400 страниц, Эдгар Джонсон и то оставил за рамками исследования ряд материалов, которые могли бы «лечь» в книгу. Дайчес же, писавший совсем в другом жанре, был вынужден отбирать из практически безграничного «мира» Вальтера Скотта самое существенное — вехи родословной; детские увлечения, сохраненные до смерти; поприще правоведа; этапы литературного развития; возведение Абботсфорда; долговременные дружеские и литературные привязанности; обстоятельства банкротства; отношение к политическим конфликтам своего времени.

Кое на чем критик останавливается сравнительно подробно. Скажем, на облике шотландской столицы, каким он сложился к рождению будущего писателя и каким — меняющимся и приближающимся к сегодняшней своей панораме— представал перед Скоттом на протяжении его жизни. Или на личности прадеда писателя, тоже Вальтера, по прозвищу «Борода» — истового якобита и властного человека. Или на пейзажах Пограничного края (южный район Шотландии, граничащий с английскими графствами) и красотах Горной Шотландии: и тем, и другим предстояло украсить поэзию и прозу «шотландского чародея», как именовали его современники. Пограничный край и вовсе был «малой родиной» Скотта — оттуда вели происхождение его предки по отцовской и по материнской линии, принадлежавшие, несомненно, к благородным семействам (о чем их дальний потомок никогда не забывал и не давал забывать другим), однако существовавшие в своем «мире», несколько отличавшемся от Скоттова. Скотт не без юмора писал и об этом: «… до Унии королевств мои предки, подобно другим джентльменам Пограничья, триста лет промышляли убийствами, кражами да разбоем; с воцарения Иакова и до революции подвизались в богохранимом парламентском войске, то есть прикидывались овечками, распевали псалмы и прочее в том же духе; при последних Стюартах преследовали других и сами подвергались гонениям; охотились, пили кларет, учиняли мятежи и дуэли вплоть до времен моего отца и деда» 2

Читатель найдет у Дайчеса блестящий очерк системы шотландских правовых уложений и судопроизводства; изложение кратковременной, но весьма колоритной карьеры Скотта в волонтерском кавалерийском корпусе; трагикомический рассказ о многолетнем «поединке» уже прославленного поэта с Шейхом Моря — секретарем Высшего суда, который упрямо не желал умирать или уйти на покой, чтобы освободить эту должность для Скотта, который безвозмездно исполнял все эти годы секретарские обязанности; строго документированную историю крайне запутанных деловых взаимоотношений Скотта с его друзьями-партнерами братьями Баллантайнами и книгопродавцем Констеблом, завершившуюся финансовым крахом. Найдет читатель и ряд других любопытных сведений и красочных фактов, а также интересные догадки критика о мотивах, подвигнувших Скотта на одну из самых немыслимых и успешных литературных мистификаций столетия — сотворение маски «Великого Инкогнито», пользуясь которой он двенадцать лет водил публику за нос, убеждая ввех и каждого, что знаменитые романы, стяжавшие его родине славу по обе стороны Атлантики, написал не он, а некий неизвестный мастер, выступающий под псевдонимом «Автор „Уэверли“«.