М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Достоверные воспоминания могут быть недостаточно объективны

из-за пристрастного отбора материала. В «Заметках о Лермонтове»

M. Н. Лонгинова выбор эпизодов произведен явно тенденциозно;

сообщив о посещениях А. X. Бенкендорфом дома Е. А. Арсеньевой

в 1837 году и об объявлении «высочайшего прощения» поэта, мемуа­

рист не счел нужным отметить ту неблаговидную роль, которую

играл шеф жандармов в других случаях жизни Лермонтова. Трудно

поверить, что М. Н. Лонгинов не знал об истинной роли Николая I

и Бенкендорфа в жизни и гибели поэта. Знал, отлично знал, но

предпочел умолчать! Политические симпатии мемуариста наложили

верноподданнический отпечаток на его воспоминания: M. Н. Лонгинов

был достаточно честен, чтобы не измышлять, но не столь честен,

чтобы писать всю правду.

Не все события в жизни писателя являются для нас в равной

мере интересными и поучительными. Душевный такт мемуариста,

умение распознавать талант, широкий умственный кругозор —

вот те качества, которые помогают отделять главное от второстепен­

ного и определяют значительность воспоминаний.

1

С наибольшей глубиной личность и творческую индивидуаль­

ность Лермонтова понял его гениальный современник А. И. Герцен.

Он хотя и не был знаком с поэтом, но общался с людьми, окружав­

шими Лермонтова, с жадностью читал каждое его произведение,

появлявшееся в печати или ходившее в списках. Критически

сопоставив устные воспоминания друзей о Лермонтове, конгениально

восприняв его творчество, Герцен нарисовал психологический

портрет поэта на широком фоне России того времени: «...чтобы

дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства

приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться

с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собствен­

ной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было

с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что

волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней

схоронил, а, напротив, — давать вызреть в безмолвном гневе всему,

что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви,

презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гор-

7

достью, чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать

голову» 1.

Перед нами первоклассная адекватная «транскрипция» «Думы»

Лермонтова!

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей

Надежды лучшие и голос благородный

Неверием осмеянных страстей.

«Он полностью принадлежит к нашему поколению, — продолжал

Г е р ц е н . — Все мы были слишком юны, чтобы принять участие

в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь

казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы

научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие

мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи

прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости.

Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения

в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скепти­

цизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная

мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах.

Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами

поэзии; нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его

сила» 2.

И вслед за этой исторически безупречной оценкой творчества

Лермонтова Герцен с поразительной прозорливостью охарактеризо­

вал личность поэта: «К несчастью быть слишком проницательным

у него присоединилось и другое — он смело высказывался о многом

без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим,

никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили

как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном

из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения.

Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал,

прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисхо­

дительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зре­

лости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять

ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом

разрыве. Когда Лермонтов, вторично приговоренный к ссылке, уезжал

из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил

1 Г е р ц е н А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VII. M., 1956,

с. 223—224.

2 Т а м же , с. 225.

8

своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть.

Он сдержал слово» 1.

Отбросив в сторону все наносное, второстепенное, Герцен вскрыл

самые существенные стороны личности Лермонтова. Словно полеми­

зируя с будущими недальновидными мемуаристами (напомним

читателям, что цитаты взяты нами из труда Герцена «О развитии

революционных идей в России», написанном в 1850 году), Герцен

писал о глубине душевных переживаний поэта, о выстраданной им

интеллектуальной смелости.

Тридцать лет тому назад была впервые опубликована статья

А. В. Дружинина 2, основанная на беседах автора с близкими

поэту людьми; в этой новонайденной статье характеристика Лермон­

това полностью совпадает с герценовской: «Большая часть из совре­

менников Лермонтова, даже многие из лиц, связанных с ним родством

и приязнью, — говорят о поэте как о существе желчном, угловатом,

испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам, —

но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы

другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова

и выше всех других связей ценивших эту дружбу. По словам их,

стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть

под личину суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вследствие

огорчений, отчасти просто через прихоть молодости, — для того, чтоб

разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре».

Однако «пробить ледяную оболочку» удавалось немногим, лишь

наиболее проницательным и доброжелательным собеседникам.

Даже Белинский при первом знакомстве не разгадал Лермонтова.

Из воспоминаний H. М. Сатина известно, что их встреча на Кавказе

в 1837 году окончилась взаимной неприязнью. Три года спустя

Белинский посещает Лермонтова во время его пребывания под

арестом в ордонанс-гаузе, и происходит внезапная метаморфоза;

серьезный и откровенный разговор полностью перечеркивает старое

предубеждение. Потрясенный этой встречей, Белинский спешит

сообщить В. П. Боткину о своем «открытии» Лермонтова: «Недавно

был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от

души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство,

какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это

будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! < ...>Я с ним

спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном

и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры

в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся

и сказал: «Дай бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям,

и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве.

1 Г е р ц е н А. И. Собр. соч., т. VII, с. 225—226.

2 Литературное наследство, т. 67. М., 1959, с. 630—643