Чингисхан: Покоритель Вселенной

Волки и лани! Сотни их изображений можно увидеть на украшенных зооморфным орнаментом бронзовых статуэтках и пластинах, которые встречаются всюду, начиная с Минусинской области и кончая Ордосом, на китайской границе, и которые с VII века до н. э. вплоть до Средних веков с неизменным успехом представляли искусство населения Верхней Азии. Не видят ли монгольские легенды и тюркские предания в этих животных предков расы?

…Серый, а точнее Сизый (Борте-Чино), волк вышел из легендарной местности Эргунэ-Кун, которую, вероятно, следует искать на севере, там, где находятся покрытые лесом горные цепи, перечень которых мы вскоре дадим, ибо монголы, прежде чем сделаться степняками, жили в лесистых горах. Великий Волк-предок однажды встретил Рыжую лань (Гоа-марал) и вместе с нею пришел в центр будущей страны монголов. Покинув берега озера Байкал — «моря», как говорит бард-чингисид, — они оказались у истоков реки Онон, что протекает неподалеку от священной горы Бурхан-халдун, то есть нынешнего массива Хэнтэй. Места священные. Возвышающийся среди густых сосновых лесов, лежащих у его подножия, Хэнтэй поднял почти на трехкилометровую высоту гранитные и гнейсовые массы своих плоских вершин и голых куполов, на которых обитает Бог Синего Неба Кок Тенгри — верховное божество монголов. Именно там в период крутых поворотов в своей жизни Чингисхан, совершив восхождение на священную гору, всякий раз обретал покровительство небесных сил.

Еще потому Хэнтэй видится нам определяющим фактором в судьбе страны монголов, что делит ее на две абсолютно самостоятельные зоны: на северную, лесную — прямое продолжение тайги, и на южную, степную, предваряющую пустыню Гоби.

Что касается Онона, у истоков которой сделали остановку Волк и Лань, то она представляет собой некий пограничный водный рубеж, берущий начало в таежных лесах, но в основной своей части являясь типичной степной рекой, катящей свои воды по суглинкам и пескам, то мелко-, то полноводной, но неизменно окаймленной тучными лугами.

Именно в этом священном крае совершилась любовь Сизого волка и Рыжей лани, а их сын, Бата-Чиган, стал родоначальником всех чингисидов.

Дошедший до нас перечень колен, лаконичный, словно библейская генеалогия, сообщает лишь имена, но они, имена, порой излучают удивительный свет. Вот Еке-нидун (Большой глаз). История этого монгольского Циклопа теряется во тьме времен. Ощущение реальности к нам возвращается только через несколько поколений, вместе с Тороголчжин-баяном (Богатым), родившим Дува-сохора (Кривого) и Добун-мергана (Меткого). Этот последний и заложил настоящую основу монгольского рода.

Однажды, поднимаясь на Бурхан-халдун, то есть, как мы знаем, на гору Хэнтэй, братья заметили орду, совершавшую переход в направлении на Тунгелик, небольшой правый приток Орхона, отмеченный на современных картах названием Хара (Черная). Кривой сказал младшему брату: «Среди этих людей я различаю сидящую на передке черной кибитки очень красивую девушку. Если она еще не принадлежит мужу, я попрошу ее для тебя, брат Добун». [2]

Девушку звали Алан-Гоа (Красавица Алан). Она была хороших кровей, относясь к лесному племени хори-тумат, жившему охотой на пушного зверя на западном берегу озера Байкал. Однако ее отец Хорилартай, поссорившись с родственниками, покинул богатые куницей и соболем родные леса и отправился на поиски лучшей доли в отроги Бурхан-халдуна. Просьба отдать его дочь за Добуна показалась ему удобным поводом для вхождения в доверие к жителям этого края. Он принял предложение Дува-сохора, и прекрасная Алан стала женой его брата.

Небесный гость

Эти предания нас интересуют постольку, поскольку они подтверждают, что, подобно своему предку-волку, древние монголы были лесными охотниками или, по меньшей мере, обитателями зоны, соединявшей лес со степью. Во всяком случае, следует отметить, что живший в мифическое время монгольский бард рассказывает нам лишь о звероловстве и ни разу не упоминает о скотоводстве. [3] Об этом свидетельствует и эпизод, связанный с Добун-мерганом.

Однажды он встретил в лесу человека из племени урянхат, который, убив оленя-трехлетку, готовил жаркое из его верхних ребер.

— Эй, — крикнул ему Добун, — дай на жаркое!

Охотник счел за лучшее уступить этой грубой просьбе. Жизнь тех дикарей, как видно, сплошь состояла из неприятных неожиданностей, перед которыми разумнее было склониться, особенно тогда, когда встречный незнакомец имел лучшее вооружение и выглядел сильнее физически. Оставив себе шкуру и легочную часть туши, остальное урянхат отдал Добуну. [4]

Добун продолжил путь, унося даром доставшуюся ему добычу. По дороге он наткнулся на старого баяуда, [5] ведшего за руку своего юного сына. От истощения старик едва держался на ногах.

— Удели мне из этой дичины, — взмолился он, обращаясь к Добуну, — а я отдам тебе своего паренька!

Найдя сделку выгодной, Меткий отдал нищему ногу оленя и увел отрока с собой, намереваясь сделать из него слугу.

Вполне возможно, что юноша, приобретенный за кусок дичины, был пращуром Чингисхана. И в самом деле, в доме Добуна со временем произошли странные события. Алан-Гоа родила от него двух мальчиков. Но уже после его смерти красавица произвела на свет еще троих. Два ее старших сына, как повествует простодушный монгольский бард, возроптали:

— Вот наша мать родила трех сыновей, а между тем при ней нет мужа. Единственный мужчина в доме — это баяуд. От него, должно быть, и эти три сына.

Таково было, сказали бы мы, слишком человеческое объяснение тех далеких событий. Но как бы ни были смелы эти суждения, они не учитывали вмешательства Небес, самого Тенгри, весьма озабоченного, как нам известно сегодня, продолжением рода Добуна. Именно это и открыла Алан-Гоа своим старшим сыновьям.

Одним осенним днем она пригласила их и трех своих младших сыновей на семейный пир (была зажарена годовалая ярка), во время которого и поведала им тайну, дотоле свято ею хранимую:

— Каждую ночь некто сияющий, как золотой слиток, проникал в дымоход моей юрты и спускался ко мне. Это он трижды оплодотворил мое чрево. Затем он улетел на луче то ли солнца, то ли луны. Он походил на рыжего пса. Перестаньте же, мои старшие сыновья, произносить безответственные речи, ибо три ваших брата несомненно являются чадами самого Тенгри! И более не говорите о них как о простых смертных!..

Произнеся эту загадочную речь, великая вдова как бы предрекла, что дети этих детей, сыновья чуда, однажды станут властителями полумира.

Тогда же Алан-Гоа вручила каждому из своих детей по стреле, приказав их сломать, что они и сделали весьма легко. Затем она протянула им пять других стрел, сложенных в пучок; но сломать его никто не сумел. Объясняя этот урок, мать сказала:

— Пятеро моих сыновей, если вы расстанетесь, вас сломают одного за другим точно так же, как вы справились каждый со своей стрелой. Но если вы останетесь как связанными в один пучок, что сможет разрушить ваш союз?

Слово о Бодончаре

После кончины великой, вдовы ее пятеро сыновей поделили между собой ее стада — главное богатство кочевников, или, точнее будет сказать, четверо забрали себе почти все, не оставив практически ничего самому юному, Бодончару-простаку, по причине этой самой его простоты и потому слабости.

Здесь в древнемонгольском сказании о Бодончаре начинается нечто любопытное. И в самом деле, после повести о Волке и Лани, а затем после очерка о божественном прелюбодеянии древнемонгольский бард вдруг спускает нас с Небес на землю и развлекает рассказом о жалкой судьбе обыкновенного степного грабителя.

Итак, Бодончар-простак, поняв, что в его родной семье с ним никто не считается, решил податься куда глаза глядят. Он взял лошадь, плохую, «жидкохвостую черно-белую кобылу со ссадинами на спине», и пустился наудалую. Он вовсе не рассчитывал с такой клячей в степи на что-либо хорошее: «Умирать так умирать! Живу быть, так быть живу!»