Царская Россия во время мировой войны

Палеолог видит всю пагубность таких мер, в которых проявлялись свойственная россиянам иррациональность и поиски козлов отпущения («кто виноват?») вместо энергичной и толковой организации дела.

Кстати, при всей неприязни к Сухомлинову или Распутину он не видит в них (в отличие от В. Пикуля) «немецких шпионов», как, впрочем, и не считает большевиков «германскими шпионами», хотя в действиях агентуры кайзера в России осведомлен основательно.

У Палеолога — своя сеть надежных информаторов повсюду: в аристократических кругах, среди купцов, на заводах, в армии, даже в окружении Распутина.

Черносотенные газеты вовсю трубят, что большевики-интернационалисты «продались бошам». Посол перепроверяет эту информацию. В сентябре 1915 года бастуют почти все заводы Петрограда. Его агент по «рабочим кругам» сообщает (запись 17 сентября 1915 г.): «Этот раз еще нечего опасаться. Это только генеральная репетиция». «Он прибавляет, — продолжает Палеолог, — что идеи Ленина и его пропаганда поражения имеют большой успех среди наиболее просвещенных элементов рабочего класса».

Разговор Палеолога со своим агентом продолжается:

— Не является ли Ленин немецким провокатором?

— Нет, Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение.

— В таком случае он еще более опасен.

Не худо было бы перечитать эту информацию тем нашим сегодняшним публицистам, которые вновь муссируют версию Пуришкевича, Маркова-второго и других черносотенцев Думы о «германских деньгах», «пломбированном вагоне» и «большевиках-шпионах».

Морис Палеолог — достаточно опытный политик и дипломат, чтобы видеть причины военного поражения России лишь в кознях «иудо-масонов» или «германских шпионов». Ему гораздо больше импонирует думская речь известного московского адвоката В. А. Маклакова в августе 1915 года: «Россия — образец государства, где люди не на своем месте. Большая часть назначений в среде администрации является скандалом, вызовом общественному мнению. А когда иной раз ошибка и замечена, ее невозможно исправить: престиж власти не позволяет этого».

Маклаков требует создания вне рамок военного министерства комитета снабжения армии и тыла во главе с известным общественным деятелем. Посол точно улавливает удар адвоката: «Таким образом, он нападает на принцип всемогущества бюрократии, составляющий основу и условия существования самодержавия… Отныне начат поединок между бюрократической кастой и народным представительством. Примирятся ли они на высоком идеале общего блага? От этого зависит все будущее России…»

Не услышал ли ты, читатель, нечто подобное 74 года спустя на другом парламентском форуме в Кремле?

Очень ценны и нетривиальны наблюдения французского посла о Григории Распутине и «распутинщине» при царском дворе, задолго до революции 1917 года морально дискредитировавших царицу и царя в глазах не только либерального, но и монархического и церковного общественного мнения.

Огромная литература о «распутинщине», потоком хлынувшая на российский книжный рынок с февраля по октябрь 1917 года [3] и оказавшая, очевидно, определяющее воздействие на режиссерский замысел известного кинематографиста Элема Климова в его фильме «Агония», не стоит тех аналитических страниц М. Палеолога, где он сжато и объективно обрисовал феномен «распутинщины». М. Палеолог устанавливает самую главную — житейскую — причину неожиданного вознесения на «царский Олимп» мужика, которого сам посол характеризует как безграмотного мужлана, пьяницу, прелюбодея и шарлатана.

Известно, что единственный наследник императорской фамилии по мужской линии — царевич Алексей — страдал страшной и неизлечимой болезнью крови — гемофилией. Все медицинские светила России и мира оказались бессильны помочь мальчику.

Судя по всему, мужик из далекого тобольского села обладал даром гипноза-внушения. Ребенок, которому не помогали никакие врачи и лекарства, спокойно засыпал, когда его руку держал «старец Григорий». Более того, хотя тогда не было ни радио, ни телевидения, «старец» умел «заговаривать кровь» и сбивать высокую температуру людям, находившимся на огромном расстоянии, как он это сделал с наследником в 1913 году. Какая мать устоит перед таким знахарем? Палеолог, понимая это, пишет: «Что если ребенок умрет! Мать не имела больше покоя ни одного дня: это были постоянные нервные припадки, судороги, обмороки. Император, который любит свою жену и обожает сына, вел самую тягостную жизнь…»

Французского посла мало интересовали гипнотические способности «старца» и еще менее — коллективные эротические «литургии» с дамами из высшего света. В этом случае, пишет Палеолог, «он был бы для меня только более или менее любопытным объектом изучения психологического… или физиологического. Но силою вещей этот невежественный крестьянин стал политическим орудием. Вокруг него сгруппировалась целая клиентура из влиятельных лиц, которые связали свою судьбу с ним».

Посол не расшифровывает, что это за «сила вещей». Но мы сегодня сами являемся свидетелями того, как миллионы телезрителей сидели с банками водопроводной воды в ожидании, когда она по мановению телезнахаря станет «целебной», и можем поняты основа «распутинщины» — в иррациональности коллективной психологии и «верхов», и «низов», и тогда, и сегодня верящих в чудеса, в таинственное исцеление, в силу шамана.

Кто же вывел безвестного конокрада из сибирской глухомани «в люди»? М. Палеолог называет высших иерархов Русской православной церкви и Святейшего синода — духовника Александра III отца Иоанна Кронштадтского, настоятеля Александро-Невской лавры. Именно в лавре принял Распутина в 1904 году этот церковный иерарх, и с его «благословения» начинается слава конокрада как «исцелителя души и тела».

Кто же непосредственно представил «исцелителя» царице и царю в 1907 году? Посол сообщает и имя этой ключевой личности — архиепископ Феофан, ректор Санкт-Петербургской духовной академии, член Святейшего синода.

Впрочем, М. Палеолога вся эта «кухня» возвышения «старца» мало интересовала. Главная его забота была в другом — как бы среди домогающихся у Распутина благорасположения не оказались агенты Германии, искавшей сепаратного мира с Россией.

Поэтому и сам посол не брезговал встречей со «старцем» (например, 24 февраля 1915 г., о чем он откровенно написал в своих мемуарах). Главное, что установил Палеолог, — Распутин пока не германский шпион, более того, он желает Антанте победы. Но вот и совершенно новая струя, о чем «старец» прямо говорит послу: русский народ устал, он не хочет больше войны, «когда народ слишком страдает, он доходит иногда до того, что говорит о республике».

Таким образом, через полгода после начала войны первые слова о мире французский посол услышал… из уст Григория Распутина. Затем он их будет слышать постоянно — в аристократических салонах, в апартаментах либеральной петербургской профессуры, в фойе театров, пока, наконец, и его друг художник А. Н. Бенуа через месяц после Февральской революции не скажет ему с горечью: «Как ни тяжело для меня это признание, я думаю… что война не может дольше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир».

Конечно, посол Палеолог хорошо понимал, что никто из Парижа не уполномочит его вести в Петрограде переговоры с Временным правительством об условиях будущего мира с Германией. Наоборот, как официальное лицо он всячески поддерживал «партию войны» в этом правительстве, возглавлявшуюся министром иностранных дел П. Н. Милюковым.

Но, будучи умным политиком и серьезным наблюдателем, Палеолог уже хорошо понял задолго до Февраля, что Россия воевать не может. Именно это было главной причиной свержения монархии. Но и Временное правительство уже не способно было сдерживать стремление масс к миру. С тревогой посол сообщает в Париж о начавшемся на фронте с марта 1917 года братании русских и немецких солдат.

В дипломатических салонах Петербурга он все чаще развивает перед слушателями свою любимую тему российского апокалипсиса — распада империи и всеобщей кровавой резни (не случайно предпоследняя глава его мемуаров так и озаглавлена — «К анархии»).