Жизнь некрасивой женщины

Эти обстоятельства послужили одному из жильцов — Алексееву — поводом для преследования нас как «нетрудового элемента», разлагающего квартиру. Тогда Анатолия, выходя на кухню, стала демонстративно разговаривать со мной и мамой на французском языке, и, хотя мы нарочно отвечали ей по-русски, она продолжала «французить».

Если мама, выйдя из терпения, делала ей при всех на кухне замечание: «Таля, при посторонних людях невежливо говорить на иностранном языке!» — Анатолия вся расцветала, так как ей только и нужен был предлог, чтобы вступить в спор. Она обводила кухню удивленным, невидящим взглядом и отвечала:

«Я здесь никаких людей не вижу… ах, вот эти… но ведь они утверждают, что произошли от обезьян!»

Такие реплики приводили нас в ужас, а жильцов — в бешенство. Так мало-помалу все жильцы квартиры нас возненавидели и примкнули к Алексееву.

3

1922 год — начало НЭПа: открылись магазины, рестораны, казино, началась оживленная торговля, возобновились скачки, бега.

Началась масленая неделя. Тринадцатого февраля я с давнишним нашим знакомым Виталием возвращалась из студии Немировича-Данченко, где мы смотрели «Дочь мадам Анго». После спектакля Виталий, как всегда, провожал меня.

— Разрешите зайти на минутку к вам? — попросил он, когда мы подошли к парадному.

— Конечно, — согласилась я. — Ведь вы знаете, как мама всем рада. Идемте!

Через какие-нибудь десять минут мама, Анатолия, Виталий и я сидели уже за чаем.

Маме очень нравилось слушать наши рассказы о спектаклях, а иногда и споры. Так было и на этот раз.

Стрелка часов шла к двенадцати, а мы, увлеченные горячим спором, даже не услышали в передней звонка.

Послышался легкий стук в дверь, которая тут же приотворилась. Просунулась испуганная, заспанная голова старушки Грязновой.

— Екатерина Прокофьевна, матушка, — свистящей скороговоркой зашептала она, — к вам какой-то в рыжей меховой дохе…

Голова Грязновой еще не успела скрыться, как что-то большое, рыжее, мохнатое, вроде медведя, выросло сзади и, отстранив ее, вошло в наши комнаты и заговорило:

— Простите за поздний час… я по рекомендации Прянишниковых… скупаю старинные вещи… спешу, ночью прилетел, а уж завтра на рассвете вылетаю снова…

Мама с незнакомцем прошли во вторую комнату.

Виталий, тетка и я удивленно переглянулись, и поневоле разговор наш оборвался. У меня еще стояло в глазах русское, с широким носом лицо, голубые, немного нахальные глаза и властный голос.

На минутку к нам вышла за какой-то вазой мама и шепотом обратилась ко мне:

— Выйди, пожалуйста! Познакомься, ведь к нам пришли!

— Увольте, прошу вас, — возмутилась я, — не желаю я с ним знакомиться. Наглец, ввалился среди ночи первый раз в дом…

— Да знаешь ли ты, кто это такой?!

— Кто бы ни был…

— Да это сам Васильев, знаменитый красный военный летчик!

— Ну и прекрасно!.. Пусть покупает, что ему понравится, и убирается вон!..

— Китуся, Китуся, — и Виталий укоризненно покачал головой, — разве можно так отвечать маме?.. Я вас не задержу, — он взялся за шляпу, — а вас прошу исполнить волю вашей матушки… ведь она просит…

— Вы не хотите со мной знакомиться? — Васильев уже стоял на пороге. Он улыбался. — Отчего? Со мной всегда хотели знакомиться!

Он был немного выше среднего роста. Сброшенная доха лежала тут же на кресле, а на столе валялась красновато-коричневой замши фуражка с черным орлом, распластавшим крылья. На Васильеве был тонкого коричневого сукна костюм и бриджи, заправленные в туго зашнурованные желтые кожаные ботинки. Золотистый блондин с уже намечающейся лысинкой, причесан на косой пробор. В его фигуре, манерах, в самом звуке голоса была какая-то простоватость и наглость.

Я нехотя подала руку, он взглянул на меня пристально и серьезно. Я встретила взгляд его серовато-голубых, пожалуй, даже несколько оловянных глаз, — взгляд дерзкий и упорный.

Внезапно мое сердце точно оборвалось, ужас сковал меня каким-то мгновенным предчувствием.

«Боже мой! И этот человек будет моим мужем?! Неужели?!» — Эта мысль обожгла сознание, но тут же я поняла всю ее нелепость и решила, что это не что иное, как мои расстроенные нервы.

Тем временем мама вынимала акварели, саксонские чашки и пепельницы из самоцветов Урала. Она называла цену, а Васильев, кивая головой, отпирал свой маленький, желтой кожи чемодан. Там лежали в аккуратных пачках деньги. Не торгуясь, одну за другой он клал эти пачки на стол. У меня было такое впечатление, точно Васильев хочет как можно скорее от них освободиться.

Я тоже имела запас собственных вещей, и мне пришло в голову кое-что продать, так как деньги были всегда нужны.

Я достала два графина — подарки моего когда-то нареченного жениха Мишотика Оболенского. Графины эти по своей форме и величине напоминали кувшины. Были они тончайшего баккара [1] в отделке чистого серебра исключительной работы, грани и блеска.

— Почему вы сразу не показали мне эти графины? — спросил Васильев.

— Потому что они принадлежат лично мне, и я только что надумала их продать.

— Напрасно надумали, — усмехнулся он, — зачем свое приданое продаете?

— А я замуж не собираюсь.

— Это тоже напрасно. Не зарекайтесь! Выйдете, и очень скоро. — Он смотрел на меня серьезно, почти строго, слова прозвучали не шуткой, а какой-то угрозой.

— Какие глупости! — Я расхохоталась. — Уж не за вас ли?

— Ну а если скажу, что за меня, вы ведь все равно не поверите? — И, уже глядя на графины, спросил: — Сколько же вы хотите за них?

Я назвала немыслимую цену и услышала приглушенное, полное отчаяния «Ах!» моей мамы.

— Ого-го! Почему же так дорого? — искренно расхохотался Васильев.

Мама хотела что-то возразить, сгладить мой поступок и понизить цену, но Васильев остановил ее жестом и, продолжая улыбаться, испытующе смотрел на меня.

— Потому что мне надо очень много купить: например, туфли, сумку, потом… — Но тут я сама себя поймала на том, как я ни с того ни с сего преглупо, точно маленькая, отчитываюсь перед этим нахалом. — Да какое, собственно, вам дело до моих трат? — разозлилась я. — Если для вас цена не подходит, то не покупайте! — И я уже хотела унести графины, но он удержал мою руку.

— Ишь, какая горячая! — фамильярно сказал он. — И спросить-то ее нельзя… Я покупаю ваши графины, но… с одним условием: вы берете сейчас от меня эту сумму и прячете ее как можно дальше, чтобы ваша мама не нашла, а то знаете, как мамы? Сейчас что-нибудь ей понадобится и возьмет на хозяйство. Ну вот, значит, деньги свои вы прячете, а я?.. Я ссобственно, завтра возьму и никуда не полечу. Обменяюсь с товарищем рейсом, это у нас иногда бывает. Полетит вместо меня он, завтра же утром я сам за вами заеду и повезу вас к тому известному всей Москве сапожнику, который шьет обувь всем звездам Большого театра. Он снимет с вашей ноги мерку и сошьет божественно! А вы расплатитесь вашими собственными деньгами. Потом я привезу вас обратно сюда, к маме. Ну как, разрешите? — Все это он говорил, глядя на маму.

Мама, улыбаясь, кивнула ему головой и, обняв меня, ответила:

— Ну что же с вами, Николай Алексеевич, поделаешь?.. Мне остается только разрешить; вы столько купили у нас вещей, что, право, я не в силах вам отказать. Пусть эта поездка с Китти будет для вас премией!.. — И все засмеялись.

Ложась спать, я долго еще ворчала на маму.

— Зачем вы за меня соглашались? — сердилась я. — Он на редкость противный, и поскольку я лично ему никакого слова не давала, то я свободна. Встану пораньше и побегу на Смоленский, куплю себе модные ботинки «румыночки», а с этим рыжим медведем никуда не поеду…

— Да ведь это же знаменитый летчик Васильев! — истерично простонала Анатолия. — Ах, Боже мой! Русское открытое лицо, сильные мужские руки, мертвые петли… воздух… подвиги… ах!.. — И она еще долго и нервно подвизгивала.