Сын башмачника. Андерсен

Поразило то, что картина сразу же срослась со стеной, как гриб срастается с деревом... Они стали рассказывать мне сказки, чудесные, как голубое небо, как голубые сны...

Я привык к картине, как к обоям, потёртым, но замечательным хотя бы тем, что каждое утро они говорили мне:

— Доброе утро, вставай, тебя ждут великие сказки...

А я не вставал, я лежал в постели, разговаривал с первыми лучами, которые ещё хранили память о луне, но уже все знали о солнце...

Вскоре по ночам я стал слышать, как скрипит стена... Потом я понял, что скрипит не стена, а дверь на моей картине. Она скрипела нежно, как бы боясь помещать моему сну... Первыми её услышали мои сны, а не я...

Сны рассказали мне о двери... Я стал обращать на неё внимание, как на живое существо, — и услышал её: тихая моя дверь, бедная, старая, скрипучая, скрипом она напомнила мне качели детства...

Однажды она позвала меня так грустно, точно ей нужно было дать попить. Я сделал глупость, вполне простительную, набрал стакан кипячёной воды и поднёс ей... Когда я подошёл к картине, дверь внезапно отворилась, и я почувствовал, что могу войти...

И я вошёл — кому я был нужен в этом мире, а там... там, за этой старой дверью, были другие миры. Старые, забытые двери былого: вы — мои стихи, сказки, рассказы.

Я входил в эту дверь седыми шагами, как входят в чужой дом, а между тем оказалось, что нет дома роднее и духовнее, чем этот.

Поначалу я делал каждый шаг, как делает свой первый шаг ребёнок в убеждении, что нет ничего дороже, чем этот шаг, и вот-вот я буду лишён этой способности...

Это был тихий свет — то существо, что встретило меня за дверью и проводило по лестнице: старой, скользкой, не вниз, не вверх, а куда-то вдаль, в иные измерения сердца...

Через два десятка шагов мне уже казалось, что я в мире, где родился и жил всегда.

Внезапно из света выросли странные фигуры, у каждого — шляпа с широкой тульёй, отличались шляпы друг от друга только цветом перьев...

Каждая шляпа приподнялась с головы владельца и поприветствовала меня, как старая знакомая.

Владельцы шляп представились, заставляя волосы на моей голове встать дыбом...

   — Андерсен, — сказал первый из встречавших, и у меня задрожали колени...

Представился и я, обладатель незвучной фамилии...

   — Братья Гримм, — в один голос молвили крепкие мужчины, лица которых я знал с самого детства...

Я опять вежливо назвал свою фамилию и прошёл дальше.

   — Шарль Перро, — улыбнулся мне мужчина с одинокими глазами, и ему я поклонился так же вежливо, как и всем предыдущим.

   — Оскар Уайльд, — проговорил странный мужчина с женскими глазами.

После представления, показавшегося мне слишком долгим, излишне помпезным, мой первый знакомый отвёл меня в сторону, и мы оказались под высоким каштаном, раскидистые ветви которого несли на своих ладонях высокие белые свечи...

Раньше я представлял глаза его совсем другими. Он смотрел на меня так, будто прочёл все мои сказки и думал о них.

   — Я давно мечтал с вами познакомиться, — поклонился я и тут только заметил на себе камзол, которого никогда прежде, кроме как на рисунках или в музеях, не видел.

   — А вам идёт этот наряд, — сказал мне главный сказочник мира, — я сам выбирал его для вас...

У меня перехватило дыхание...

Я приподнял шляпу — не сомневаясь, что она украшает мою голову, и Андерсен кивнул мне, как одиночество кивает одиночеству, как дерево кивает дереву.

   — Ты хотел узнать о моей жизни? — спросил Ганс Христиан.

   — Хотел, — виновато ответил я.

   — Что ж, ты узнаешь о ней, — улыбнулся он, — надо же в конце концов кому-то узнать обо мне полную правду...

   — Достоин ли я? — Моё любопытство спряталось, а сочувствие к этому человеку, которое присутствовало во мне последние годы, усилилось.

   — Может быть, вы и недостойны этого, — отвечал отец Гадкого утёнка, — но я не знаю никого более достойного...

Я вежливо поклонился в знак благодарности.

   — Слушай же, — произнёс он, и я увидел, как расцветает жасмин, как улыбается нашей встрече сирень и как самая главная роза человечества — сказка, просыпается во мне.

На моём лбу от волнения выступила капелька пота, Андерсен улыбнулся, как бы предлагая успокоиться, давая знать, что я попал в страну, где меня знают и любят и где мне нечего опасаться, потому что я всю жизнь служил только сказке...

   — Я родился ещё до своего рождения. Сказочники — это звёзды, превратившиеся в людей, — сказал Андерсен, — а звёзды могут выбрать место, где им родиться, потому что они могут превратиться в человека только раз в жизни...

Я посмотрел на небо сказочной страны. Звёзд не было.

Я весь превратился в слух; этот голос я мечтал услышать так долго, что запомнил каждое слово, каждый жест:

   — Великие сказочники всегда правы, даже если факты, о которых они рассказывают, историей трактуются совсем иначе, они — фантазируют, на то они и сказочники, а без сказки жизнь не имеет никакого смысла, совсем никакого...

Я это знал...

«Начал накрапывать дождик; сильнее, сильнее, наконец хлынул ливень. Когда опять прояснилось, пришли двое уличных мальчишек.

   — Гляди! — сказал один. — Вон оловянный солдатик! Отправим его в плавание!

И они сделали из газетной бумаги лодочку, посадили туда оловянного солдатика и пустили в канаву. Сами мальчишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Ну и ну! Вот так волны ходили по канавке! Течение так и несло, — немудрено после такого ливня!

Лодочку бросало и вертело во все стороны, так что оловянный солдатик весь дрожал, но он держался стойко; ружье на плече, голова прямо, грудь вперёд!

Лодку понесло под длинные мостки: стало так темно, точно солдатик опять попал в коробку.

«Куда меня несёт? — думал он. — Да, это все шутки гадкого тролля! Ах, если бы со мною в лодке сидела та красавица — по мне, будь хоть вдвое темнее!»

В эту минуту из-под мостков выскочила большая крыса.

   — Паспорт есть? — спросила она. — Давай паспорт!»

Мы зависим от сказок куда больше, чем думаем; сказка — тот же миф, а миф — это кит, на котором покоится наша жизнь.

Андерсена и нас, читателей этой книги, разделяет только канава с потоком бурной воды, перешагнув канаву, мы окажемся рядом с Андерсеном, но мы не посмеем этого сделать, между читателем и гением должно быть расстояние хотя бы в одну сказку.

Между наиболее близкими душами расстояние в одно слово.

Это слово — ЛЮБОВЬ.

Господи, прости нелюбимых.

И любимых — прости.

Мы все — родом из Андерсена. Он — родина детства. Здравствуй, сказочник прекрасный!

Я выглянул в окно своего дома.

Строительные леса, сделанные из железных труб, покрылись зелёной листвой, проросли железными корнями в землю, преобразовав себя в необыкновенные деревья с квадратными ветвями.

Вскоре в этих железных ветвях поселились птицы, ничуть не смущаясь их формой. Их новые гнезда чернели сквозь листву, как шапки, заброшенные мальчишками.

Я и сам размечтался поселиться на этих ветвях и даже задумал построить себе скворешню, но меня ждал мой каменный дом, который я не мог предать, к которому я привык и в котором видел очарование, наделяя каждый камень своей сказкой.

Мне так хотелось остаться здесь, с моими вечными друзьями.

   — Тебе ещё не время оставаться здесь, — проговорил Андерсен, — но ты вернёшься к нам...

   — Мне не хочется уходить, — сказал я молящими глазами.

— Ты ещё вернёшься к нам, — и в знак прощания лучший в мире сказочник подарил мне свою шляпу, под которой скопилось столько сказок, что их хватит на всю мою жизнь.

И я снова очутился перед своей странной картиной, где дышали дом и деревья, где фонарь осторожно висел над дверью сказочников, и, когда ветер моей жизни дул на этот фонарь, он не гас, понимая, что кроме него некому, совсем некому в этом мире освещать вход в мир сказочников, о которых мы все думаем, что они давно умерли.