Правда о штрафбатах.

Прибыв тогда в батальон, я принял взвод, а несколько позднее узнал, что приказом по Фронту назначен на должность командира роты. Еще подумал: ну какой из меня командир штрафной роты, если я в боях еще и взводом не покомандовал. Эта, на мой взгляд, несуразность была исправлена прямо здесь, в батальоне. Меня вызвал комбат и спросил, есть ли у меня возражения, если мне поручат командовать разведвзводом. То была моя первая личная беседа с подполковником Осиповым, поразившим меня и добротой, и каким-то отцовским теплом. Я так обрадовался этому предложению! Ведь на Дальнем Востоке я служил в разведвзводе. Значит, что-то уже знакомое!

Приказом Командующего Фронтом генерала Рокоссовского это изменение узаконили аж в конце марта, уже после рейда в немецкий тыл. Видимо, не до этих мелочей было в то время Командующему. Но тогда, в конце декабря, в мои первые дни командования взводом в обороне под Жлобином, я еще не вжился в особенности структуры штрафбата, не понял тонкостей взаимоотношения штрафников с комсоставом и между собой. Лишь обратил внимание на обращение начальников к подчиненным, в том числе и к штрафникам, на «ты». И это нисколько людей не задевало, наоборот, они чувствовали в этом «ты» какую-то близость: значит, считают их в какой-то мере своими. Ведь большинство их до прибытия в ШБ были в званиях, да и возрастом старше многих из нас. Контингент штрафников был от младшего лейтенанта до подполковника. И меня поразил один факт, о котором сейчас расскажу.

Из окопов к ротной походной кухне шел с термосом за пищей один штрафник. Вскоре его догнал другой штрафник, возвращавшийся в штаб батальона после доставки на передовую какого-то документа. И между ними произошел примерно такой разговор. «Кухонный» говорит «штабному»:

— У меня есть хорошие трофейные золотые часы. Хочешь, они будут твоими?

— Что, "махнем не глядя"? (такой на фронте был обычай: менялись чем-нибудь, зажатым в кулаке, и только после размена становилось ясно, кто в выигрыше.)

— Нет. Я вытяну руку, а ты метров с 5–6 ее прострелишь. Только не дальше, а то попадешь не туда, куда нужно, и не ближе, чтобы порох не попал в рану.

— Давай! Только ты сначала покажи часы.

И когда захотевший быть раненым высоко поднял руку с часами, другой скомандовал:

— А теперь, сволочь, и другую руку поднимай! Да повыше! Я тебе покажу, гад, что не все такие продажные твари, как ты!

И так, с поднятыми руками, как пленного, привел его прямо в штаб к комбату. Часы комбат отдал «конвоиру», а доставленный в штаб штрафник был передан в военный трибунал. Дальнейшую его судьбу я не знаю. Да и не в этом суть, а в том, на каких основах строились взаимоотношения между штрафниками, и неважно, в каких воинских званиях они были до того, как попали в штрафбат — из «окруженцев» или из боевых офицеров. Важно было, как относились сами штрафники к таким хитрецам. Редко они встречались у нас, но все-таки бывали. О некоторых из них я и расскажу по ходу воспоминаний.

Не могу не рассказать об одном «выдающемся» штрафнике, прибывшем во взвод, когда мы стояли в обороне. Назову его фамилию несколько искаженно, хотя и созвучно, ну, например, Гехт. Делаю это умышленно. Вдруг когда-нибудь эти мои заметки как-то дойдут до его потомков. И им станет стыдно за их предка, которого они считали героем той далекой для них войны с фашистами.

А прибыл он к нам в начале июля. Когда я и мои заместители познакомились с копией приговора, чувство брезгливости овладело нами. Осужден он был, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и половое насилие в особо извращенном виде.

Будучи инженер-майором, начальником какой-то тыловой службы в большом штабе и создав себе возможность питаться отдельно от всех, он не только заставлял девушек-солдаток, выполнявших обязанности официанток, приносить ему пищу, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять свои сексуальные прихоти. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся выполнять его требования или, тем более, пожалуются кому-нибудь, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части не направляют). А это уже было насилием и шантажом. Приговор был суров: десять лет лишения свободы с заменой тремя месяцами штрафного батальона. И нам казалось это очень даже справедливым.

Представляясь мне о прибытии во взвод, он, видя мои лейтенантские звездочки на погонах, подчеркнуто, даже нагловато назвал себя "инженер-майор Гехт". Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и чтобы вернуть его, нужно очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в ШБ — «боец-переменник».

На своем "военном совете" с заместителями и командирами отделений мы решили направить Гехта в отделение Пузырея, на отдаленный участок. Предупредили его о том, чтобы всегда, но прежде всего во время вечерних немецких артналетов, он внимательно наблюдал за противником в своем секторе, чтобы не допустить его приближения к линии нашей обороны или его проникновения в окопы под прикрытием артогня. Особо отметили, что фрицы уже давно на нашем участке охотятся за «языком».

Однако в первый же вечер Пузырей доложил мне, что Гехт во время артналета ложился на дно окопа, закрывался с головой плащ-палаткой, за что был бит заметившим это штрафником. Я приказал командиру отделения как-нибудь убедительнее проучить этого «инженер-сексуала». И вскоре этого в очередной раз струсившего Гехта командир отделения и еще несколько штрафников приволокли ко мне в землянку.

Я понимал, что мой приказ "проучить убедительнее" был выполнен с лихвой. Поэтому я приказал забрать у Гехта оружие (как бы чего он сдуру не наделал), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты.

До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил никакого удовлетворения (хотя от наглости Гехта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Командиру отделения я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение.

После этого случая Гехт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость. Тогда я вспомнил кого-то из классиков, говоривших, что первая, даже ничтожная, победа над собой — это уже хотя и маленький, но все-таки залог будущей стойкости. И я надеялся, что уж он после этого события, если не будет ранен, отбудет все свои три штрафных месяца полностью. Правда, этому моему предположению не суждено было сбыться.

Надо отметить, что в этом, сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий было хорошо налажено и снабжение, и работа полевой почты, и всякого рода информация. Нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты «Правда», "Звездочка" (как называли "Красную Звезду"), «Комсомолка» и другие, а письма даже из далекого тыла приходили (мне, например, от матери и сестрички с Дальнего Востока), хотя иногда и со значительной задержкой, но всегда надежно. Кстати, здесь я получил от родных письмо, надолго поселившее в моей душе горечь потери, о том, что мой самый старший брат Иван, на которого я был очень похож и который был во всем примером для меня, погиб на фронте еще в 1943 году…

Со смешанным чувством, в котором все-таки было больше радости, чем досады, мы встретили известие об открытии, наконец, союзниками давно обещанного второго фронта. Три года ждали — наконец дождались. Если бы не двухлетние отговорки и проволочки, сколько бы жизней наших воинов и советских людей, погибших на оккупированных территориях и в концлагерях, могло бы быть сохранено! А теперь всем было ясно, что наше продвижение на запад стало уверенным и необратимым, и для Советского Союза такой острой необходимости во втором фронте, как год-два назад, уже не было. Но… "дареному коню в зубы не смотрят". И на том спасибо!