Дед умер молодым

С потомками своими чадолюбивая Мария Федоровна бывала неизменно щедра: каждому, кто подходил к бабушкиной ручке, полагался империал — золотая монета достоинством в пятнадцать целковых.

Особой материнской лаской был отмечен младший сын Марии Федоровны Сергей Тимофеевич, хоть и не одобряла она его увлечения и образа жизни. Засиделся молодой человек в холостяках, содержал венгерку-плясунью, посещая ее аккуратно два раза в неделю — по системе доктора Фореля, обязательно в сопровождении своего домашнего доктора. Это бы еще куда ни шло — мужчина в соку, о здоровье своем думать обязан. Но вовсе уж блажь — деньги давать на какие-то кустарные промыслы, музей строить в Леонтьевском переулке, поселить в своей мастерской живописца какого-то по имени Исаак Левитан...

«И зачем, Сереженька, дался тебе, московскому барину, этот безродный евреенок?»

Однако и плясунью, и живописца младшему сыну-баловню можно простить. С него, с тихони, много не спросишь!

А вот с другим сыном — Саввой, который тремя годами старше, дела обстоят сложнее. То есть, собственно, если о Деле с большой буквы говорить, то не обидел господь Савву Тимофеевича ни умом, ни хозяйской сметкой. С той поры, как унаследовал он от отца пост директора-распорядителя, еще круче в гору пошла Никольская мануфактура, год от году росли дивиденды пайщиков. Главная пайщица Мария Федоровна, вместе с покойным мужем учреждавшая паевое товарищество, хоть и сознавала себя хозяйкой по-прежнему, но старалась не выпускать сына из-под материнской опеки. Однако удавалось это не всегда. Потому-то и сокрушалась порой старуха, что знала: «Горяч Сав-вушка! Дай ему размахнуться во всю ширь морозовской натуры, он и в долги залезет, не ровен час. Увлечется каким-либо новшеством, с ненадежными людьми свяжется, не дай бог, а давних, годами проверенных сотрудников фирмы невзначай и обидеть сможет».

Взять хоть Кондратьева Василия Михайловича, главного механика, который за верную службу недавно введен в избранный круг пайщиков... Слышно, собрался он из Никольской мануфактуры уходить. Иначе зачем бы в Москве квартиру снимать, деньги тратить, когда в Орехове — казенная, даровая. Передают знающие верные люди: так поступил Кондратьев потому, что пришло время дочь и сына в гимназии отдавать.

Так-то оно так. А все-таки, думается, не в том причина. Обижен, думается, Василий Михайлович тем, что электрическую станцию для фабрик, которую он начал строить, Савва — директор-распорядитель — поручил достраивать и вводить в действие не ему, а какому-то новому инженеру из Баку. Как его звать-то, величать? Насилу вспомнила: Леонид Борисович Красин. Вопреки обычаям, не привозил его Савва в особняк на Трехсвятительском представлять матери. Гадай теперь: что за человек этот Красин?..

Гадать Мария Федоровна любила только для отдохновения души, раскладывая пасьянсы вместе с приживалками. О фабричных же делах привыкла судить по точным сведениям, чтобы как в цифрах все было: рубль к рублику, копейка к копеечке. Недаром каждый день перед обедом Иван Андреевич Колесников — главный бухгалтер Никольской мануфактуры — пересекал по специально проложенной асфальтовой дорожке мощенный булыжником переулок — от трехэтажного скучного правленческого здания к уютному, за решетчатыми воротами, морозов-скому особняку.

Летом иногда обедала Мйрия Федоровна с Иваном Андреевичем и в саду — просторном, тенистом, сбегавшем под горку к Хохловскому переулку. Там из-за высокой садовой ограды видны колокольня и стены соседнего Ивановского монастыря.

Еще круче под гору — картина совсем иная. Шумная Солянка, многолюдная Варварская площадь, где рядом с низенькой церквушкой Всех святых на Кулишках недавно поднялись строительные леса огромного, на полквартала, Делового двора. Начал его сооружать Александр Иванович Второв — с большими миллионами промышленник — сибиряк, делец, по всему видать, американской хватки.

Каков он будет — второвский Деловой двор из бетона и стекла? Мария Федоровна и представить себе не пыталась. Ей куда больше по вкусу старый Гостиный двор на Варварке. Добротный, солидный, с колоннами, памятный еще с девичьей поры, когда выдавали Машу Симонову с миллионным приданым за молодого Тимофея Морозова.

Нынче, на восьмом десятке, вдова мануфактур-советника Мария Федоровна ни на Варварскую площадь, ни на Варварку, ни на Ильинку, где Московская биржа, понятно, и глаз не кажет. Только посмеивается по-старушечьи, когда сынок Саввушка — молодой мануфактур-советник — именует Китай-город на английский манер «Московским сити». И совсем уж недовольно морщится Мария Федоровна, заслышав что-нибудь о Хитровом рынке, который Трехсвятительским переулкам ближайший сосед. К хитрованской голи и рвани старухе Морозовой, прямо скажем, не привыкать.

А вот что выходят из этой голи и рвани опасные смутьяны — это уж никуда не годится! Один этот Максим Горький, вчерашний босяк, нынешний модный писатель, чего стоит! Такому бы на спину бубновый туз, и с богом — шагай себе в Сибирь по Владимирке. Так нет, книжки его печатают! И того еще страшней (это уж точно Марии Федоровне известно) — дружит с тем Максимкой ее старший сын Савва Тимофеевич. То в Нижнем их видели: вдвоем гуляли по Верхне-Волжской набережной, то в Москве, в Тестовском трактире вместе обедали. А то и на Спиридоньевку в гости жалует этот хитрованец!.. Ох уж эта Спиридоньевка... Глаза не глядели бы на хоромы, что построил там Савва для своей Зиновии... И зачем такая роскошь? Будто так уж плохо было молодым жить на Никитской или хоть тут, на Трехсвятительском, где Савва вырос, откуда проводили его родители в гимназию первый раз. Отличный дом выстроил в свое время на Трехсвятительском откупщик Кокарев, совсем не дорого продал его Морозовым, когда разорился. Тогда-то вот Саввушка — наследник долгожданный, сын после четырех дочерей — только-только учился ходить*.

«Эх, Саввушка, Саввушка... Был пятым ребенком в семье, а вырос — стал первым во всей морозовской фамилии. Большую власть забрал и в Орехове, и в Москве... Однако не зазнавайся, сынок, найдется и на тебя управа...»

Визиты матери Савва Тимофеевич наносил регулярно, но всегда без особой радости, скорее выполняя сыновью повинность. Почитать родительницу — к этому призывали старообрядческие традиции, исконные, воспитанные с детства,— он считал своим долгом. А вот любить?.. Стыдно признаться, не чувствовал старший сын сердечной привязанности к Марии Федоровне, как покойный его отец Тимофей Саввич. Так с самой ранней поры, почти с младенчества. Не то чтобы ревновал он мать к младшему братцу Сереженьке, послушному баловню, нет. В Орехове или в Усадах, бывало, возвращаясь из «казаков-разбойников» в синяках и ссадинах, но всегда без единой слезинки, мальчик не отвечал на материнские расспросы: «Кто тебя обидел?» Молча шел в угол, беспрекословно становился коленками на горох. А на церковных службах вертелся как бесенок, петь в хоре отказывался, дома после молебнов руку батюшке целовать не хотел: «Противная она, волосатая». Если случалось заслужить порку, расстегивал штанишки сам, прощенья никогда не просил. Читать-писать научился неожиданно для родителей быстро. С домашними учителями, будь то мадам-француженка, гувернер-англичанин или законоучитель-священник, спорил, даже ссорился. Задачи решал быстро, сочинения писал с маху, без раздумий. Против порядков, установившихся в богатых купеческих семьях — обучать детей всем наукам дома, решительно восстал уже четырнадцати лет от роду. Пришлось в гимназию паренька отдавать. Определили в одну из лучших московских гимназий, что у Покровских ворот, в бывшем дворце графа Разумовского.

Домой приносил Савва не только пятерки. В карманах его гимназической шинели гувернер находил то папиросы, то колоду карт. Однако аттестат зрелости был получен чин по чину.

В университете на естественном отделении физико-математического факультета обучался молодой Морозов вместе с юношами из самых почтенных московских семей. Были среди его однокашников даже два графа: Сергей, сын Льва Николаевича Толстого, и Олсуфьев.