Записки уцелевшего

Наступила весна 1941 года, началось бурное таяние снегов, перебираться на ту сторону Клязьмы по лужам поверх льда было опасно. После ледохода Клязьма вышла из берегов и начала заливать пойму левого берега. На ее пути поперек озера Пакино встала верхняя перемычка. Вода забурлила, вспенилась. Ее уровень поднимался все выше, сперва поверх перемычки потекли струи, вскоре начали низвергаться потоки. Перемычку размыло в два счета, вода ринулась на нижнюю перемычку. И труд тысяч зеков за несколько минут пропал полностью. Жуленев с бледным, как кость, лицом стоял на берегу, скрестив руки на груди в позе Наполеона в битве при Ватерлоо, когда его войска получили сокрушительное поражение…

Через неделю Клязьма вошла в свои берега, и опять зеки-женщины потащили в носилках грунт. Снова постепенно поднимались обе перемычки.

А я с тремя мальчишками продолжал вкалывать. Однажды зашли мы от Погоста километра за три, вышли из леса. И вдруг предстала перед нами на берегу Клязьмы дивной красоты старинная церковь, далее шла улица села.

— Это Лбец, — сказал один из мальчиков.

"Какое поэтичное название!" — подумал я, и мы углубились в лес.

Мог ли я тогда предвидеть, что в том селе куплю я малую избушку и в течение более тридцати лет буду там проводить летние месяцы, буду писать книги? И эти воспоминания тоже там были написаны. А на кладбище рядом с церковью обрела вечный покой моя жена, с которой я прожил сорок шесть лет…

5

Возвращусь к событиям зимы 1940/41 года.

Был у моего брата Владимира давнишний, еще с начала двадцатых годов, хороший знакомый — Сергей Николаевич Дурылин, из тех интеллигентов-народников, которые в начале революции оставили свою литературную деятельность и приняли сан священника. Я о нем рассказывал как о режиссере домашнего спектакля Нерсесовых "Женитьба".

Он был сослан в Томскую область, вернулся, устроился в Иванове, ставил в тамошнем театре спектакли, в том числе "Анну Каренину", которую сам же переделал из романа в пьесу. В 1937 году, когда стольких сажали, он, наоборот, был реабилитирован. Его весьма энергичная жена, бывшая монахиня, построила в это трудное время дачу в Болшеве под Москвой. Там он и зажил, успешно писал статьи в газеты и журналы о театрах, о знаменитых артистах и стал известным театральным критиком. Был он близок с Игорем Ильинским, Обуховой, Неждановой, Грабарем, являлся другом Нестерова, который написал его портрет. Сидит чернобородый, в очках, монах, положив руку на стол, ряса черная, стена черная, на столике пачка книг в темных переплетах, одна книга, самая толстая, в ярко-красном переплете. Называется портрет "Тяжкие думы". Он находится теперь в музее Духовной академии в Загорске.

Брат Владимир рассказал Дурылину обо мне, безуспешно мечтающем стать писателем. Дурылин загорелся и сказал ему: пусть ваш брат напишет пьесу, обязательно на современную тему, и чтобы обязательно была роль Игорю Ильинскому. Если получится, я помогу ее устроить в Малый театр.

Когда мать написала мне обо всем этом, я, как говорится, весь затрепетал от вновь проснувшихся в моем сердце чувств и желания творить.

А сюжет у меня сразу нашелся. Это судьба нашего гавриловополянского старшего геолога Серафима Григорьевича Соколова — Шестикрылого Серафима. Он был увлечен работой на грандиозной стройке, а жена к нему не ехала, оставалась в своей уютной московской квартире. И я сразу собрался творить. Но где? Когда? И керосину нет.

Выход я нашел. Это по домам керосин не дают. А на работе — совсем другое дело. Каждое утро, превозмогая лень, я вскакивал в шесть утра и шел в избушку, где помещалась наша камералка. Пока не являлись к восьми часам наши геологи, я мог в полной тишине творить. И за два месяца накатал пьесу "Московская квартира". Кроме энтузиаста-геолога и его жены, я еще всунул в действие его тестя профессора, еще трех-четырех героев, в том числе комического дядюшку, которого списал с куйбышевского бильярдного маркера.

Геологи были убеждены, что я встаю так рано, чтобы обрабатывать материалы. На случай их внезапного прихода я держал на столе арифмометр, счеты и вычислительные ведомости. Заслышав в сенях шаги, я тотчас же прикрывал ведомостями свое детище. Когда пьеса была готова, я ее отослал своей старшей сестре Соне отпечатать на машинке.

Теперь требовалось найти благовидный предлог ехать в Москву как минимум на три дня. Пришлось мне схитрить.

В Улыбышеве под Владимиром находилась наша главная контора, там жили начальник партии Бонитенко и старший геолог Федотов, время от времени они приезжали к нам в Погост.

Однажды Федотов спросил меня, как это я успеваю вовремя давать геологам отметки скважин и наносить точки скважин на план. Не хотелось мне подводить геодезиста Улыбышевской партии, бывшего зека и бывшего прокурора, человека вполне порядочного. Но работу свою, по словам Федотова, он запустил. Пришлось мне сказать, что он применяет старые методы, таскают его рабочие мерную ленту взад и вперед, а я привязываю скважины засечками. Сразу с трех точек стреляю на них теодолитом. Федотов мне предложил поехать в Улыбышево поучить бывшего прокурора быстрой привязке скважин. Я сказал, что он человек самолюбивый, меня не послушает. Да и не очень я стремился в Улыбышево, мне в Москву хотелось.

Я нашелся сказать, что наверняка и на строительстве других ГЭС — во Ржеве, в Калуге, на Севере — геодезисты работают дедовскими способами. Бывший мой куйбышевский начальник Тюрин меня научил этому скоростному методу, но я о том умолчал. Выходило, что я сам новатор-стахановец. Мне удалось убедить Федотова, что я должен написать в Москву, предложить свое новаторство, чтобы оттуда пошла по всем партиям инструкция, как привязывать скважины.

Вскоре прилетела бумага: откомандировать Голицына в Москву, в Гидропроект, сроком на неделю.

Альшанский отпустил меня нехотя, он чувствовал какие-то козни с моей стороны. Но приказ он был обязан выполнить. Я поехал и на следующее утро уже целовал жену, тискал сыновей.

Всю неделю я сидел в Гидропроекте, разрабатывал инструкцию по привязке скважин, чертил, писал и ходил задрав нос. За проявленное новаторство вывесили приказ: выдать мне премию, которую я, однако, никогда не получил. Бдительный начальник отдела кадров приказ спрятал.

А вечера принадлежали мне. Я и в гости ходил с Клавдией, и в театр. На воскресенье поехал в Дмитров к родителям и к брату. Читал им свою пьесу. Они вроде бы одобрили, но Владимир внес существенное замечание: раз это комедия, обязательно надо, чтобы музыка была и чтобы пели, а желательно и танцевали.

Ездил я в Болшево к Дурылину, просидел у него весь вечер. К этому времени он уже не был чернобородым, как на портрете Нестерова. Я его увидел седеньким, с бородкой, с очками. Был он полный, пожалуй, рыхлый и очень похожий на священника (он сана никогда не снимал). Он глядел на меня ласково и доброжелательно. По своей деликатности он не сказал, что пьеса никуда не годится, только заметил, что она коротка, надо ввести больше действующих лиц да еще вставить побочную интригу. А сюжет одобрил, сказал, что конфликт муж хочет работать на строительстве, жена хочет оставаться в Москве — самый современный. Надо переделать, и тогда…

Я уехал от него, окрыленный надеждами. Буду перекраивать пьесу, пока не добьюсь, что ее поставят. И где? В самом лучшем театре страны — в Малом театре. Ах, как я тогда был самонадеян!

Забегая вперед, скажу, что шесть лет спустя, вернувшись с войны, я твердо решил стать писателем. Встретился с Дурылиным. Он мне обещал помогать.

Продолжая работать геодезистом, я вставал не в шесть, а в четыре утра и садился за рукопись. Переделывал я ее несколько раз, носил и завлиту Малого театра, и самому Игорю Ильинскому. Но потом попала она в унылую пору теории бесконфликтности. А в 1954 году Сергей Николаевич скончался. И все полетело прахом. Восемь лет я мучился с пьесой, столько времени потерял зря, в конце концов рукопись сжег!