Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Получив такое решение, мы, естественно, были очень рады. Это решение разрешило все наши споры с областью.

В октябре 1938 года я получил анонимку следующего содержания: «Я, гр. хутора Колундаевки Вешенского района, арестован органами РО НКВД. При допросе на меня наставляли наган и требовали подписать показания о контрреволюционной деятельности писателя Шолохова». И далее в этом письме сообщалось, что Шолохова он знает мало, видел его несколько раз, слышал о нем, читал его книги и что никакой контрреволюционной деятельности он за ним не знает. Что требуемого показания он не подписал, но его в покое не оставили, а продолжают добиваться подписания показаний, применяя всяческие угрозы.

Я рассказал об этой анонимке Михаилу Александровичу. Он удивлен этим не был. Показал мне тоже анонимку, полученную им по почте. В ней казак хутора Гороховки Вешенского района писал, что он был арестован и подвергнут допросу работниками районного отдела НКВД и что ему предложили подписать показания на Шолохова – о том, что он якобы враг народа, является руководителем повстанческих групп на Дону, что у него часто собираются руководители повстанческих групп и ведут разговоры о свержении Советской власти на Дону.

Обменявшись мнениями по этим письмам, мы не пришли ни к какому заключению. Проверить анонимки мы сами не могли, поручить кому-либо проверку – дело сложное. Вопрос был настолько серьезен и затруднителен, что мы решили подумать над ним некоторое время. Спустя день или два ко мне в райком зашел Иван Погорелов, тот самый, который приехал к нам монтировать распределительный щит электростанции. Все лето он работал на станции, ходил в белом костюме, на груди его сверкал эмалью орден Красного Знамени. Сам он был из станицы Мятякинской Тарасовского района, окончил Новочеркасский политехнический институт, получил специальность инженера-гидроэнергетика, последнее время работал в парткоме института и оттуда приехал работать в Вешенскую. С работы его в институте сняли, в чем-то обвинили. В 1920–1921 годах он принимал активное участие в борьбе с бандитизмом. Бандиты повредили ему ногу в колене, и она у него стала короче, ходил он с палочкой, прихрамывая. Работая секретарем Донецкого окружкома комсомола, я от имени окружкома возбудил ходатайство перед ВЦИК о награждении Погорелова орденом Красного Знамени. С тех пор он всегда носил эту высокую награду.

Работая теперь у нас в Вешенской, Иван Погорелов часто бывал в райкоме, был у меня и на квартире, встречался я с ним и у Шолохова – и на вечерах, и просто так, во время бесед. Я замечал, что он какой-то грустный, не прежний Погорелов, малоразговорчивый. Я это объяснял тем, что его тяготит дело по прежней работе в Новочеркасске. Но это было не так. Зайдя ко мне, он рассказал:

– Меня сняли с работы, пообещали исключить из партии и посадить в тюрьму как врага народа. Но я могу искупить свою вину, если выполню важное поручение. Это поручение состояло в следующем: мне предложили поехать в Вешенскую, устроиться на работу, пользуясь знакомством с Луговым, войти в доверие к Шолохову, стараться бывать у него на квартире, на вечерах, а затем дать показания, что Шолохов – руководитель повстанческих групп на Дону. Что Шолохов, дескать, и меня, обиженного партией и Советской властью, завербовал в свою организацию. Что Шолохов, организуя вечеринки, собирает на них руководителей повстанцев и проводит с ними различные контрреволюционные совещания. Такое поручение я принял и с таким заданием сюда приехал. Пока я никому ничего не говорил и ничего не делал. Кроме того, что бывал у Шолохова и у тебя. Этого вполне достаточно, чтобы сделать требуемые показания, они их ждут.

Я все обдумал, – продолжал Погорелов, – и решил твердо: что бы со мной ни было, я на такой путь не пойду. Поэтому и пришел к тебе, а затем пойду к Шолохову. За показания о Шолохове меня обещали реабилитировать, дать хорошую работу.

Я позвонил Шолохову и сказал, что Погорелов хочет с ним поговорить об очень важном деле. Михаил Александрович согласился немедленно его выслушать. Погорелов пошел к Шолохову. Через несколько минут Шолохов попросил зайти к нему.

Разговор был короткий. Шолохов сказал: «Не откладывая ни на минуту, едем вместе в Москву». Через полчаса мы выехали на его машине, никому ничего не сказав.

Все это сильно взволновало и расстроило Шолохова. Всю дорогу в Москву он молчал, курил. Иногда говорил: «Вот подлецы».

Что еще нам стало известно со слов Погорелова? Задание это ему дали работники областного аппарата НКВД Коган и Щавелев. Что руководил их провокационной работой лично Григорьев – начальник областного управления НКВД, тот самый, который допрашивал меня в Новочеркасской тюрьме в 1937 году. Он же, этот Григорьев, давал указание Лудищеву – начальнику Вешенского райотдела НКВД – допрашивать казаков с целью получить от них показания, что Шолохов – организатор повстанческих групп на Дону.

Коган и Щавелев заверили Погорелова, что все это известно лично Ежову. Все, что рассказал нам Погорелов, было чудовищно неправдоподобно, до глубины души возмущало, обижало.

Разобраться во всем этом можно было только в Москве, у Сталина. К нему и пошел Шолохов сразу же по приезде. Сталин обещал во всем разобраться. Сказал, чтобы Шолохов подождал несколько дней в Москве, пока его вызовут. Дело принимало сложный, затяжной характер. Приходилось ждать, а на душе было тревожно, томила какая-то неизвестность. Что там готовилось? Как могла обернуться вся эта стряпня, было неизвестно. Твердо мы знали одно – что мы не виноваты. Никаких повстанческих групп мы не организовывали. Никаких чуждых мыслей у нас не было. Мы все свои силы, все свои знания отдавали делу партии, делу Ленина. Но факт оставался фактом – Шолохова, вместе с ним и меня, уже целая группа видных работников НКВД хочет сделать врагами народа. Они организовали уже свои силы, расставили по местам и начали действовать: проводили допросы, добывали показания. Это уже стало известно многим – и друзьям нашим, и врагам. Евдокимов находился от этого в стороне, но Григорьев, ставший после него начальником областного управления НКВД, держал все это в своих руках. Собирал и накапливал материалы. И вдруг так неожиданно одно звено в его цепи лопнуло. Погорелов отказался выполнить главное поручение органов, не согласился быть подлецом, не пошел на роль организатора клеветы, отказался стать мошенником и сволочью. Но ведь они, Григорьев с подручными, стоят у вершины власти, они все могут. Как только они узнают, что Погорелов их предал, как только узнают, что Погорелов обо всем рассказал мне и Шолохову, нам несдобровать. Они пошли бы на любые провокации, на уничтожение нас, лишь бы выгородить себя.

После разговора со Сталиным Шолохов несколько ободрился, ожил. Он пытался шутить, отвлекаться от мрачных мыслей, но дело не клеилось. Широко в то время развернулась кампания по уничтожению видных деятелей нашей партии.

Мы гуляли по Москве, ходили в театры, кино, музеи. Шолохов побывал в редакциях, издательствах, в Союзе писателей. Однажды к нему в номер пришел Фадеев с женой. Писатели вдвоем вышли в коридор и там долго разговаривали. Шолохов потом рассказал мне, что он Фадееву поведал, зачем приехал к Сталину, и попросил его, как члена ЦК партии и руководителя Союза писателей, выступить в его защиту. Но Фадеев отказался что-либо сделать…

Мы продолжали ждать вызова к Сталину. Иногда Шолохов звонил Поскребышеву, спрашивал, как дела. Но ничего нового не было. Как-то Шолохов, вернувшись от Поскребышева, сказал, что Сталин вызывает в Москву много людей из Ростова, Вешенской и Москвы, что дело за их приездом.

В Москву приехал Погорелов и пришел в номер к Шолохову, он почти все время был в номере, бежал из Вешенской тайком, хоронился в копнах. По вечерам Погорелов заводил вполголоса песню «Эй, вы, морозы, вы, морозы лютые». 28 или 29 октября часов в 11 дня позвонили из Кремля и сказали, чтобы Шолохов явился в ЦК. Они пошли вместе с Погореловым. Шолохов сказал мне, чтобы я сидел у телефона и ждал звонка.