Дневник. Том 1

будет только вырезанная и покрашенная жесть, из какой сде

ланы пальмы в банях «Самаритянки». <...>

5 февраля. Полночь.

Правка последних гранок «Госпожи Жервезе». И мы ду

маем о таинственном процессе возникновения и формирования

нашей книги, нашего подлинного детища, о рождении мысли,

заключающем в себе такое же чудо, такую же тайну, как рож

дение человека, извлекаемого из небытия.

Мы перечитали отрывок о чахотке, отрывок, который про

пал бы, если бы мы не пересказали, не закрепили и не одухо

творили то, что зародилось за десертом у Маньи, возникло из

мозга Робена, из его речей, туманных, но прорезаемых вспыш

ками молний, из всей его восторженной и путаной учености.

Ведь то, чему мы придали ясность и выразительность, никогда

бы не получилось у него, пораженного нашим стилем и смело

стью нашего пера. Перед листом бумаги он превратился бы в

такого же трусливого слюнтяя, каким он выказал себя в своих

нерешительных поправках на полях наших гранок.

Удивительные источники произведения, встречи, странно

оплодотворяющие мысль! Возвышенное может быть порождено

воспоминанием о грязи! Никто бы не догадался, что последние

39*

611

слова нашей книги * были навеяны отвратительным случаем, —

до сих пор в нашей душе звучат, как навязчивая непристойная

песенка, слова маленькой проститутки, которая, возвращаясь

ночью, из-за двери говорила своей матери, не желавшей ей

отворять: «Мама, мама, открой!» — а под конец, потеряв тер

пенье, восклицала: «Вот г...-то какое!» Это можно назвать жем

чужиной, найденной в отхожем месте.

7 февраля.

Ирония судьбы и неразберихи нашего времени, полное про

тиворечие здравому смыслу! Мы больше, чем кто-либо другой,

имеем основание быть недовольными существующим режимом,

мы, как чистой воды литераторы, ненавидим правительство,

враждебное и завистливое по отношению к литературе; мы не

имеем никаких подлинно дружеских и тесных связей с кем-

либо изо всей этой беспорядочной клики, стоящей теперь во

главе одряхлевшей империи, кроме дружбы с принцессой, да

притом дружбы, полной ссор и борьбы по поводу любой мысли

и любого предмета, — и все-таки именно наш талант хотят из

ничтожить в глазах публики посредством всегда успешно дей

ствующей клеветы, посредством клички «придворные любез

ники».

А откуда это идет? От пошлых лакеев общественного мне

ния, от некоего Галишона. Нужно дать здесь портрет этого

золотушного честолюбца, наполовину мелкого виноторговца, со

держащего кабачок в Порт-о-Вен, наполовину главного редак

тора «Газетт де Бо-з-Ар» *, которую он издает на деньги, вытя

нутые им у одного высокорожденного идиота, делящего свой

день между выражением восторга перед Альбрехтом Дюрером

и смешиванием вин; лицо цвета чумного бубона, глаза — за си

ними очками, как у сифилитика; зловредный famulus 1 Шарля

Блана *, притворяющийся глухим, чтобы походить на Бюлоза;

смехотворный биограф «мастера с птицей» *, ползающий на

животе перед артистическим вкусом г-на Тьера, лижущий зады

всей Академии и за свое низкое усердие вполне заслуживаю

щий звания ее кандидата in culo! 2

На его вопрос, остаемся ли мы сотрудниками его газеты

после ее выступления против Ньеверкерка *, злобного и наив

ного выступления, демонстрирующего независимость «Газетт

1 Прислужник ( лат. ).

2 В заднем проходе ( лат. ) .

612

де Бо-з-Ар» в тот момент, когда суперинтендант перестал ее фи

нансировать, мы ответили следующее:

«Сударь, мы благодарим вас за уважение, которое вы к нам

проявили, предположив, что мы не останемся сотрудниками

вашей газеты после вчерашней статьи, подписанной вами.

Оба романа, которые мы опубликовали в газетах, были напе

чатаны в органах оппозиции *. То, что нас связывает с прави

тельством, — никак не узы благодарности, это дружелюбные от

ношения с некоторыми лицами, отношения бескорыстные, завя

завшиеся сами собой; эти отношения нам дороги, и мы сочли бы

подлостью разорвать их в настоящий момент.

Отсюда следует, что, прочтя в вашей газете объявление о

специальном листке, враждебном этим лицам и этим нашим

друзьям, мы просим вас отослать нашу статью о Моро г-ну Ле-

кюиру, в «Международную книготорговлю».

Соблаговолите также удержать наш гонорар за статью «Эй-

зен» в счет нашего вам долга за первую партию бургундского

вина; остальную сумму мы возместим вам при первой возмож

ности. За вторую же партию мы уплатим, как обычно, в конце

года».

Черт возьми! Ньеверкерка можно упрекнуть во многом, но

в чем причина всех этих нападок? В любви к картинам, кото

рые он якобы присвоил? Да разве хоть один из всех журнали

стов, требующих от него возвращения этих картин, знает, на

каком месте висит в Лувре хоть одно из выставленных там по

лотен? Нет, это опять мещанская зависть, — и в настоящий мо

мент она принимает пугающие размеры, — чистейшая грубая

зависть, одновременно трусливая и почти яростная, зависть к

этому видному мужчине, который носит графский титул, сча

стлив, обладал великосветскими женщинами, занимает высокое

положение и получает большой оклад! < . . . >

10 февраля.

Только что мы оба чуть не погибли. Как обычно по средам,

мы ехали на обед к принцессе. Пьяный извозчик, которого мы

взяли в Отейле, на полном ходу наскакивает на колесо ломо

вой телеги на набережной Пасси; толчок такой сильный, что

Эдмон, ударившись о ближнее стекло, разбивает его своей го

ловой, так что лицо оказывается снаружи... Мы смотрим друг

на друга, — взаимное осматривание, как бы ощупывание! Лицо

у Эдмона в крови, глаз залит кровью. Я выхожу с Эдмоном из

коляски, чтобы было виднее. Смотрю на него: удар пришелся

под глазом, стекло порезало нижнее и верхнее веко. Я замечаю

40 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

613

только это, и лишь потом Эдмон признался мне, что, плохо видя

из-за кровотечения, боялся остаться без глаза.

С набережной мы поднялись в Пасси; я вел его под руку, он

шагал твердо, прижимая к лицу красный от крови платок,

шел, как олицетворение кровавого несчастного случая, как

каменщик, упавший с крыши. И пока не промыли глаза в ап

теке — смертельная тревога, волнение, секунды ожидания, ко

торые казались вечностью! Какое чудо — глаз невредим!

Идем отправить телеграмму на улицу Курсель, и по дороге

он рассказывает мне очень странную вещь: за мгновение до

толчка у него появилось предчувствие несчастного случая; но

только, из-за какого-то смещения, подсознательно связанного

с братским чувством, он представил себе, что ранен я, и ранен

в глаз.

12 февраля.

< . . . > Никто еще не охарактеризовал наш талант романи

стов. Он состоит из странного и уникального сочетания: мы

одновременно физиологи и поэты.

О, как приятно, когда общаешься с сильными мира сего,

знать, что у тебя есть свой кусок хлеба и ты ни от кого не за

висишь!

Вторник, 2 марта.

До сих пор мы еще не встретили никого, кто сказал бы нам

что-нибудь приятное по поводу нашей книги, даже в самой ба

нальной форме.

Перед обедом у Маньи мы заходим к Сент-Беву. Он появ

ляется из спальни, где ему спускали мочу, и тут же начинает

говорить о нашем романе: видно, что он собирается говорить

долго. Ему прочли книгу во время перерывов, когда он отды

хает от работы.

Сначала это вроде речи адвоката Патлена *, слова, похожие