Варшава - курс на Берлин

Журавский вылез из поврежденного "яка" и отстегнул парашют. Колени дрожали, икры ног сводила судорога. Он шел очень медленно, как на чужих ногах, боясь, что упадет. На полпути окликнул дежурного, но тот даже не шевельнулся. Он стоял, наклонившись вперед, в какой-то неестественной позе, как будто загипнотизированный. Журавский, подойдя поближе, окликнул его еще несколько раз. Безрезультатно. Неподвижность этого странного человека казалась ему все более подозрительной. Владек не мог его хорошо рассмотреть: заходившее солнце бросало свои слепящие лучи из-за спины "глухого паралитика", как мысленно окрестил дежурного рассерженный Журавский. Его начала бесить эта тишина, которая была просто невыносимой после горячки недавнего боя. Он осматривался по сторонам, но по-прежнему не видел ни одной живой души, не слышал ни единого звука.

Наконец Владек обрел власть над своими ногами и оставшиеся до дежурного несколько шагов почти пробежал. Он схватил дежурного за плечо и сильно встряхнул. В немом молчании дежурный, даже не вздрогнув, во весь рост растянулся на земле. Журавский отскочил в сторону, как кузнечик. Только спустя минуту он понял, что перед ним искусно сделанный манекен. Он зло пнул его ногой. Фонтан опилок поднялся вверх из распоровшейся груди "дежурного". Теряясь в догадках, Журавский решил поискать более разговорчивое общество на этом погруженном в молчание аэродроме, кстати оказавшемся не в таком уж хорошем состоянии, как это ему показалось сверху. Он пошел напрямик к самолетам, стоящим на самом краю аэродрома. Почти на каждом шагу он натыкался на многочисленные ямы. Он поздравил себя с тем, что ему удалось сесть, не свернув шею, на довольно ровный отрезок этой поляны, и удивлялся, как остальные самолеты взлетают и садятся, не ломая шасси.

Добравшись до первого с краю самолета, уставший Журавский оперся на крыло и тут же услышал треск и почувствовал, что падает. Он рухнул на землю вместе с отломанной у самого основания плоскостью. Владек вескочил, как будто его укусила змея: крыло, выдерживающее на одном квадратном метре тонну нагрузки, - это крыло обломалось под весом его тела!..

От страха, усугубляемого мертвой тишиной, его всего трясло... Наконец он овладел собой и начал осторожно ощупывать стоящие вокруг самолеты. Его изумлению не было границ: все они были сделаны из картона и тонкой фанеры. Это были всего лишь макеты, как и чучело дежурного по старту.

До сих пор Владек никогда не слыхал о ложных аэродромах. Он настолько был потрясен этой "загадочной" историей, что снова вскочил как ужаленный, услышав живой человеческий голос.

Голос принадлежал потешной и весьма разгневанной фигурке. Этакая мадам Тюссо{2} в военном, мужском варианте. Фигурка, в форме лейтенанта, появилась на изрядно погнутом дамском велосипеде. Лейтенант раскрыл рот и разразился такой бранью, что бедному Владеку показалось, будто на него набросилась стая бешеных волков. Лейтенант гневался совершенно справедливо, и растерявшийся Владек начал наконец что-то понимать. Он позволил свирепому начальнику аэродрома излить свой гнев до конца, а затем, не сумев найти оправдания своим разрушительным действиям, откровенно во всем признался. Этим он немного подкупил гневного лейтенанта, который с явным удовольствием слушал, как его макеты были приняты за настоящие самолеты, да еще кем - летчиком!

Через четверть часа они уже были друзьями. Лейтенант угостил Журавского ужином, а солдаты, обслуживающие аэродром (их было всего трое), подтянули тем временем "як" Журавского на последнее место в ряду фанерных макетов.

- Ну а теперь сами скажите, чья "необычная" история интереснее? Моя про Журавского или же Кремпы про "як" без номера? - спросил О'Брайен. - Между прочим, - добавил он, не дожидаясь ответа, - немцы не дали себя обмануть и, с редким для них чувством юмора, разбомбили ложный аэродром... деревянными бомбами!

Остров Гристов

Мы возвращались по берегу Нарева с воскресной прогулки.

- Летать над морем нам приходилось не часто, - рассказывал поручник Човницкий, - только когда нас назначали сопровождать штурмовики в налетах на Колобжег. Но мне пришлось летать над морем и при выполнении совершенно других заданий. Я хочу рассказать вам об одном из этих полетов, хотя это, может быть, и не особенно интересно. Вы, надеюсь, никуда не торопитесь?

Нет, я никуда не торопился. Сейчас, беседуя с этим образованным, знающим офицером, я не только хотел услышать о проведенных им воздушных боях, но и пополнить собранные мною материалы сведениями о роли авиации в двух самых крупных операциях, в которых участвовала 1-я Польская армия на пути от Варшавы до берегов Балтики. Я расспрашивал поручника Човницкого о Померанском вале, о Колобжеге и полетах над морем. Данный им точный и сжатый, как донесение, анализ событий обнаруживал широкий кругозор этого незаурядного офицера. Командование, видимо, высоко ценило его способности, так как через месяц после нашего разговора его направили на курсы командиров полков.

- Восемнадцатого марта Колобжег пал, и мы занялись островом Гристов, продолжал Човницкий. - Это был даже не остров, а, скорее, полуостров, соединенный с сушей узкой земляной дамбой, чем-то вроде плотины со шлюзами. Первый раз я полетел туда с майором Гашиным. Он командовал нашим полком после гибели подполковника Талдыкина.

День был исключительно солнечный, и только легкая дымка висела в прозрачном воздухе. Мы вылетели в семнадцать часов из Дебжно. Дул слабый северный ветерок. Сначала мы летели над освобожденной территорией. Внизу, на земле, были видны следы недавних боев. Сожженные деревни, взорванные мосты, подбитые танки, брошенные противником автомашины и пушки... Дымка ухудшала видимость, и я увидел Колобжег, когда до него оставалось всего лишь три километра. Белая линия прибоя резко очерчивала высокий берег. На нем, среди темной зелени хвойных деревьев, громоздились развалины домов, пострадавших от жестокого штурма.

Море было каким-то блеклым, даже белесоватым, почти как распростертые над ним облака, уходящие длинными полосами на север. И только когда мы ушли далеко от берега, вода под нами стала темной, а слева засеребрилась в солнечных лучах. Мы повернули на запад. Прямо перед нами солнце светило мягким рассеянным светом. Справа небо и море сливались настолько, что невозможно было найти между ними границу. Поворачивая голову в эту сторону, я испытывал странное чувство потери равновесия. Я не мог определить положения машины в воздухе. Иногда мне казалось, что сила земного притяжения совсем исчезает, и я лечу то прямо в небо, то головой вниз, к земле. Чем выше мы поднимались, тем сильнее становилось это ощущение. На высоте трех тысяч метров мы очутились в молочной голубизне, охватившей нас со всех сторон. Море под нами и еле заметный берег вдали, казалось, растворились в воздухе. Единственным реальным предметом было солнце, светившее нам прямо в лицо.

Никогда прежде окружающее нас пространство не казалось мне таким бескрайним, хот" видимость и уменьшилась, пожалуй, до двух километров. Обычно в облаках или густом тумане особенно сильно гнетет отсутствие простора. Сейчас же мне казалось, что я повис вместе с самолетом в безграничном пространстве. Будто во всей вселенной остались только солнце да два наших "яка".

Я вдруг представил себе, что отказал мотор. Что бы я стал делать в этом случае? Вам смешно это слышать. Безусловно, в запасе у меня была высота и я вполне дотянул бы до берега. Но в тот момент мне было не до смеха: берег перестал для меня существовать.

Он исчез, растворился в этом молочно-голубом просторе.

Я взглянул налево, надеясь увидеть очертания суши, но не заметил никакой разницы между блеклым однотонным небом и бледной голубизной того, что, очевидно, было землей. Только под крылом самолета я увидел какое-то темноватое пятно, напоминающее тень облака. "Слева Гристов. Зайдем с северо-востока", - сказал майор Гашин, и я сразу же очнулся.

Прибавив газ, я поравнялся с машиной Гашина. Мы должны были пикировать и фотографировать, держась крыло к крылу, чтобы застигнуть противовоздушную оборону противника врасплох. На острове было столько зенитных батарей, что мы не могли бы ни повторить заход, ни даже пикировать один за другим. Но пока внизу царило полное спокойствие. Мы знали, что стоит нам только войти в зону обстрела, как это спокойствие сменится огненным адом.