Угол опережения

Возьмем наше училище. Все, казалось бы, продумано: учебная программа, необходимый объем знаний, практика. Человек заканчивает училище, приходит в бригаду, и тут обнаруживается, что нет в нем струнки, жилки рабочей нет. Всё школа в голове! И еще долго этот помощник с дипломом школяром остается. Работать с такими людьми трудно… В войну мы машинистов и помощников как блины пекли. Борис Карпеш в сорок втором году пришел в депо кочегаром, а скоро поехал машинистом. Ему еще не было восемнадцати, и я должен был за него поручиться. Поручился, конечно, потому что не сомневался в нем. Люди тогда быстро взрослели, рано принимали на себя ответственность. Даже подростки понимали  с в о ю  долю ответственности. Вот этого и не хватает сегодня молодым. Ответственность и надо воспитывать. Воспитывать, а не ждать, что однажды кто-то вдруг поймет, что за ним состав в тысячи тонн или сотни человеческих жизней.

В училище прививают вкус к творчеству, учат не только разбираться в сложных схемах и ценить технические достижения, но и гордиться ими. Все это хорошо. Но откуда же тогда небрежение к работе? Его и на практике в депо замечаешь, и после — в поездке. Надо воспитывать понимание работы как труда. Ведь на транспорте, несмотря на автоматику и разные технические новшества, все еще много трудной и монотонной работы. Неблагодарной, так говорят. Я не понимаю, почему ученика во что бы то ни стало надо стараться освободить от черновой работы, от монотонности. Пусть поскучает! Или лучше так скажу: пусть постарается преодолеть эту скуку. Он тогда строже станет и увидит  в с ю  работу, а не только ее праздничную сторону, рекорды и победы. Это лишь редкие счастливые моменты. А между ними будни: мерность, ровность, четкость. Так всегда было на транспорте. Вот как раз ответственность и может поддержать человека в этих строгих буднях.

Когда вспоминаешь военные годы или совсем уж давнее прошлое, невольно заводишь речь о трудностях. Только кто же с ними справлялся, с трудностями? Обыкновенные люди. И сегодня мы должны не какие-то искусственные затруднения создавать молодым, а просто строго спрашивать с них, учить ответственности. Они должны осознать то, что так легко повторяют. Замечали, как часто мы повторяем многие хорошие мысли? Повторяем, но они так и не становятся нашими. Их надо осознать. В этом вся суть.

В музее локомотивного депо станции Курган выставлены дорожные сундучки, в которых раньше поездные бригады возили продукты. Кожаные, жестяные, затейливо украшенные медными уголками, сундучки эти, как всякие много послужившие вещи, еще, казалось, хранили тепло прикасавшихся к ним рук.

Были в музее железные сапоги. В них слесари спускались в смотровые канавы, где всегда стояла черная от мазута ледяная вода. Обувь показалась мне жутковатой — железные сапоги.

Работник музея рассмеялся:

— Это модельная пара! Сшита по индивидуальному заказу. Видели бы в чем другие работали!

Я оставил вещи, давно исчезнувшие из дорожного обихода, архивные документы и пожелтевшие фотографии и вышел на воздух.

По залитому солнцем перрону шагали машинист электровоза с помощником, оба молодые, в свежих сорочках, с дорогими портфелями. У помощника были длинные, по моде волосы. Они очень шли к его узкому лицу и нежной юношеской шее. Парни остановились возле локомотива, коротко о чем-то посовещались и не спеша, даже с ленцой, полезли в кабину. Электровоз — блестевший свежей краской красавец из последней серии — негромко крикнул и побежал к составу.

В сильных и совершенных новых машинах властвуют строгие законы. И законы эти встали между техникой и человеком. Мне кажется, у сегодняшнего поколения машинистов нет прежней близости с машиной, того сердечного контакта, на который душа старого механика откликалась привычной радостью. Опыт стариков все-таки был богаче, в нем было больше от искусства.

— Это все лирика, — сказал мне молодой инженер. — Прежние отношения с машиной просто не рентабельны.

Конечно, у нового поколения железнодорожников свои заботы и свои радости. Их напичканные автоматикой локомотивы требуют иного, более высокого класса технической культуры. В освоении ее есть, наверное, своя поэзия, но моя любовь отдана старым машинистам. Они застали мир техники, когда он был еще молодым. Меня восхищает их яростный порыв и то вдохновение, с каким они овладевали новым миром.

16

Научно-техническая революция приучила нас к триумфам человеческой мысли. Но темпы, какими достижения науки внедряются в наш быт, не позволяют сколько-нибудь полно осознать их значение. Через три года после получения полупроводников в продажу поступили первые транзисторные приемники. Мы порой не то что пережить, даже удивиться не успеваем открытию. Спросите: «Какой по счету спутник запустили вчера?» Ответят: «Да их вроде уже за девятую сотню перевалило…» А может, и того не скажут. К технике относятся спокойней, иногда — прохладно или с раздражением. Можно даже услышать: «Погубят нас моторы…» И так говорят не одни лишь романтики с их ностальгией по «старым добрым временам». Просто первые восторги миновали, и наступила естественная реакция — охлаждение.

Размышляя об уроках Блинова, я снова и снова возвращался к его любви и преданности делу. Меня неизменно восхищал деятельный характер этой любви.

Перенесемся в пятидесятые годы. Известный на всю страну машинист, Герой Труда и почетный железнодорожник, седой человек приходит в техникум, аккуратно высиживает часы занятий рядом со вчерашними школьниками, а после классов пропадает в депо — осваивает электровоз.

— Были и сомнения, — рассказывает Блинов, — чего скрывать. Спрашивал себя: зачем? Жизнь-то одна. Не проживешь две жизни. Думал про новую машину: нет, не мое. Все мое с ним, с паровозом. Ну хорошо, умею топить. Только кому нужно сегодня это умение? Мой опыт? Так ведь он молодым вроде без надобности. Рассуждали они о паровозе так: уголь, грязь, мазут, копоть. Ладно, думал, паровоз спишут. А меня-то нельзя списать, мою память, мою жизнь… Видел, что некоторые старые машинисты отказывались переучиваться только потому, что образования не хватало. Правда, виду не показывали, бодрились: на наш век паровозов хватит. Но я-то знал, что они прячут за этими речами. Не хотелось самому пасовать. Поехал в Челябинск учиться…

Блинов не просто овладевал машиной, он новую действительность обживал, спешил за бегущим днем.

Все серьезнее, все настойчивее говорим мы сегодня о необходимости творческого подхода к делу на всех ступенях производства — от Генерального директора до конкретного исполнителя каких-то (пусть и небольших) конкретных заданий. Научно-техническая революция требует, чтобы исполнительские функции стали функциями творческими. Блинов всегда был готов отвечать на требования дня, мастерство и опыт дарили ему понимание забот времени. Таков еще один урок старого машиниста, который не любил торить проторенное и постоянно искал новые пути.

О паровозах, о своей работе Блинов рассказывает с неизменным воодушевлением, почти с восторгом, однако не кажется при этом чудаковатым представителем вымирающего племени машинопоклонников. Проживший всю жизнь среди машин, он сумел найти в них и поэзию, и красоту. Это не может не восхищать, если даже ты совершенно равнодушен к технике. И тогда задумываешься вот о чем.

Наша действительность тороплива и деловита, и в поисках красоты мы все чаще устремляемся на «тихую родину» с аистами на крыше. В этом все-таки есть какая-то слабость. Нам, быть может, надо не бежать, а постараться найти поэзию в нашем строгом и рациональном машинизированном мире.

Настоящее порой бывает трудно осознать, и, видимо, поэтому мы склонны искать красоту в прошлом, пусть даже и недавнем. Массовое промышленное производство, например, заставляет нас вспоминать ручное ремесло и с нежностью приглядываться к изделиям кустарного промысла. Но кто может поручиться, что сегодняшний компьютер, устарев, завтра не станет будить тоску по прошлому, какую будят сегодня парусники или слабосильные паровички, пыхтящие на узкоколейках и в заводских дворах?